На протяжении 1944 г. молодой психиатр из Лейпцига изучал пациентов на предмет выявления факта роста «психологических и нервных реакций» среди гражданских лиц в Германии из-за бомбежек. 50-летний бизнесмен рассказывал о затруднениях речи, появившихся у него через неделю после того, как он спасал мать из огня и лишился сознания при взрыве бомбы. «Мне особенно трудно с произнесением слов, начинающихся с гласных, мне приходится выдавливать их из себя, или я вообще не смогу ничего сказать», – объяснял он доктору Фойделю. С того момента сирены воздушной тревоги вызывали у мужчины немедленную реакцию: «Кровь приливает к голове, начинаются сердечные боли и дрожь». Хотя Фойдель сочувствовал пациентам, по его заключению, подобные люди обычно отличались нервозностью и ранимостью и до войны. Он полагал, что «требования общества должны превалировать над страданиями субъекта». По его мнению, «стимул, предоставляемый народным отношением» ранее помогал мобилизовать психологические ресурсы нации и на самом деле «истеричные» люди встречались реже, нежели во время Первой мировой войны; перед нами типичный критерий «истерики» как средства, служащего приводным механизмом для пораженчества и революции.

Фойдель пришел к заключению, будто слухи, особенно «безответственный пересказ ужасных историй и завышенных данных статистики», более опасны, чем фактически пережитое. В общем, он советовал пациентам подавлять «нервозность» молча, а не распространяться об этом, сея беспокойство в сердцах других. Параллельное изучение вопроса в Эрлангене приводило к еще более оптимистическим выводам: психологическая сила к сопротивлению у немцев вызывала восхищение специалистов и ни к каким особенным болезням бомбежки не привели – даже напротив, ужасные события, пережитые здоровыми людьми, скоро изглаживались из их памяти[833].

К сентябрю 1943 г. Берлин покинули 800 000 человек. В следующие месяцы, до марта 1944 г., в эвакуацию отбыли еще 400 000 человек, в результате чего население столицы сократилось с 4 до 2,8 миллиона. К концу года всего в стране насчитывалось 6 миллионов эвакуированных из-за бомбежек немцев. Многие решили уехать сразу после серии авианалетов, несмотря на то что дома их не пострадали. Тогда как от мужчин ожидалось оказание помощи при борьбе с пожарами, в действиях по спасению пострадавших и тому подобных операциях, многие женщины отправлялись прямо в местные центры приема. Персонал таких учреждений, представленный социальными работниками и добровольцами из Национал-социалистической народной благотворительности, оказывал первую помощь, обеспечивал горячие напитки, бутерброды, раскладушки и возможность заявить о понесенном ущербе с требованием компенсаций от муниципальных чиновников. Там же регистрировали и желавших уехать. Учитывая большой спрос на жилье в городах, местное нацистское партийное руководство и ассоциации противовоздушной обороны подталкивали жителей к миграции. Будущему эвакуированному полагалось получать соответствующее разрешение на отъезд, выдававшееся только лицам, не связанным контрактом с работодателем. Без этого документа их не ставили на учет по новому месту жительства и не выдавали продовольственные карточки. Послабления с подобными разрешениями отмечались лишь фрагментарно, когда система фактически перестала функционировать полностью. Редкость сбоев – после налетов на Гамбург в июле 1943 г. и на Нюрнберг в августе – сама по себе говорит о высокой эффективности такой децентрализованной гражданской обороны и эвакуации. Мужчины составляли, естественно, очень малую долю эвакуированных: 10 % из 200 тысяч человек, покинувших Мюнхен, и всего 5 % – Швайнфурт. Почти наверняка речь идет о лицах пенсионного возраста или инвалидах. Эвакуация касалась в первую очередь детей и женщин, но последние подразделялись на две категории: работающие и неработающие или – в исключительных случаях – сумевшие убедить работодателя отпустить их[834].

Подавляющее большинство – 78 % – отбыли в безопасные места благодаря усилиям массовых организаций нацистской партии. Подобное утверждение верно даже в отношении тех, у кого в плане размещения имелся шанс опереться на семейные связи. Усилия Национал-социалистической народной благотворительности часто оценивались положительно. Как вспоминала одна женщина из Карлсруэ сразу после войны: «Все было подготовлено и оплачено. Нам давали листок бумаги и говорили, куда и когда идти. Нас разместили в доме у одной женщины, владевшей большой фермой». Падчерица белошвейки из Мюнстера тоже отзывалась об эвакуации хорошо. «Все было сделано Народной благотворительностью», – утверждала она в 1945 г. С первой во время войны эвакуации из Саара осенью 1939 г. система Народной благотворительности могла похвастаться наличием работающих пунктов на железнодорожных вокзалах с персоналом из женщин-добровольцев, раздававших нуждавшимся горячие напитки и бутерброды. Когда пошли эшелоны эвакуированных, добровольцев усилили за счет членов Национал-социалистической женской организации и Союза немецких девушек, которые помогали таскать багаж, присматривать за детьми и размещали беженцев на ночлег[835].

В моменты острой перегрузки, такие как летом 1943 г., полностью с задачами не справлялись ни железнодорожная сеть, ни добровольцы. Сотрудники СД особенно подчеркивали историю одной матери с тремя детьми из Гамбурга. Прибыв на юг, она не смогла получить чистые пеленки для годовалого младенца. Добравшись до Линца в Австрии, ей и детям пришлось спать на полу железнодорожного вокзала. Нетрудно предположить, что дети очень скоро начали болеть. Женщина просила мужа прислать ей денег на дорогу домой, потому что в подвале их разрушенного дома в Гамбурге было бы «в тысячу раз лучше, чем здесь». Сверх прочего она уверяла его: «Бедным людям, которые едут в совершенно мирные районы, лучше остановиться там, где они находятся… Никто здесь, в Восточной марке (в Австрии), ничего не понимает. Пусть бы и их тут тоже бомбили». Все задумывалось совсем иначе. В самом деле, стремление сотрудников СД довести историю до сведения на высоком правительством уровне говорит о решимости чиновников сделать подобные случаи исключительными[836].

Летом 1943 г. усилия нацистов по эвакуации получили поддержку из самого, казалось бы, неожиданного источника – католической церкви. Поначалу церковь оказывала яростное противодействие программе эвакуации детей, рассматривая приюты под эгидой гитлерюгенда как превосходную возможность для режима заниматься антирелигиозной обработкой подрастающего поколения. Конечно, подозрительность духовенства никуда не делась, но перед лицом массированных бомбежек оно отбросило возражения. На исходе июля 1943 г. председатель отделения благотворительной организации «Каритас» в Кёльне и Ахене высоко оценил труд Национал-социалистической народной благотворительности, и со сменой позиции священников началась новая фаза эвакуации, принявшая форму массовой миграции. В отличие от прежних правил эвакуации детей, сроки более не ограничивались шестью месяцами, став открытыми. Не отказываясь от добровольного принципа и не бросая вызов воле родителей, местные партийные функционеры и чиновники Министерства образования положили начало массовому закрытию и эвакуации целых школ вместе с учителями сразу с окончания летних каникул[837].