Родители не стеснялись настаивать на своих правах. 11 октября 1943 г. триста женщин бурно протестовали в муниципальных органах Виттена, требуя выдачи продовольственных карточек им самим и их детям, поскольку в попытках предотвратить возвращение детей гауляйтер и имперский комиссар обороны по Южной Вестфалии Альберт Хоффманн ранее распорядился отозвать предоставление карточек тем, у кого отсутствовали серьезные причины вернуться домой. Приехавшая по вызову властей полиция отказалась вмешиваться, ссылаясь на то, что матери «в своем праве» и что «не существует законных оснований» для лишения их продовольственных карточек. Подобные сцены разворачивались и в бюро органов обеспечения Хамма, Бохума и Люнена. Матери приводили с собой дошкольников и младенцев. Приходили и иные из мужей-шахтеров, все они грозили сидячей забастовкой до тех пор, пока им не выдадут карточки. Поскольку официально эвакуация оставалась добровольной, властям приходилось идти на уступки[851].

Наличие или отсутствие мужей рядом многое изменило для женщин в то время. После огненной бури служившие в войсках жители Гамбурга выступали за скорейшую отправку их жен и детей из города, тем временем как большинство поначалу уехавших скоро возвращались к работавшим там мужьям. Существовали и женщины, которые не могли покидать опасные города по роду занятий. В Мюнхене работающие матери требовали тех же прав на свободный отъезд, как и неработающие женщины. Другие просто поднимались с места и уезжали, чем еще более сокращали трудовые ресурсы для военной промышленности. В августе 1944 г. уполномоченный по вопросам труда Фриц Заукель потребовал, чтобы детям и младенцам предоставили право покидать города ради сохранения этого «залога будущего немецкого народа», но матерям с детьми старше одного года все равно пришлось бы остаться, если только наниматель не давал им разрешения уехать. В то время как Геббельс официально поддерживал установки, обязывавшие власти отказывать в регистрации для предоставления продовольствия и размещения женщинам без действительного разрешения на отъезд, ему явно не хотелось воевать с матерями и их маленькими детьми. Вместо того он сделал жест для «сохранения лица» – предложил привлекать их к работам по линии службы труда на новом месте проживания[852].

В целях компенсации из-за массового отсутствия домохозяек в медленно, но верно пустеющих городах начальство Национал-социалистической женской организации приказало своим отделениям обеспечивать кормежкой и уборкой «соломенных вдовцов», тем временем как пресса публиковала специально для мужчин простые кулинарные рецепты, равно как и практические советы по шитью и ремонту одежды. В обезлюдевших городах рейха начали быстро набирать популярность рабочие столовые, столь презираемые семейно мыслящими мужчинами, занятыми в промышленности на заре войны. Коль скоро рабочее место давало горячую еду и кров, оно становилось привлекательной заменой настоящему дому[853].

К началу 1944 г. вся схема эвакуации подверглась коренному переосмыслению. По идее межведомственного комитета Геббельса по ущербу от войны в воздухе, в прошлом году рейх разделили на «отправляющие» и «принимающие» области. Модель быстро доказала свою нежизнеспособность, поскольку «принимающие» области просто потонули в накатывавших одна за другой волнах эвакуированных. Геббельс начал обдумывать ограничение эвакуации, оставив ее в силе для больших городов с особенно высокой опасностью налетов. Имеющиеся данные показывают стремление людей во что бы то ни стало оставаться в ареале, более или менее близком к родным местам, или вообще в своем городе. В Людвигсхафене особые составы и зафрахтованные автобусы после сильных бомбежек днями напролет простаивали в ожидании пассажиров, тем временем жители пытались спасти имущество и найти какое-то жилье внутри города – в школьных залах, подвалах и полуподвалах под их конторами и фирмами или даже просто в бомбоубежищах. После налетов июня и июля 1943 г. на Кёльн гауляйтер Йозеф Гроэ докладывал, что большинство из 300 000 человек, покинувших город, обретаются в ближайшей сельской местности, причем многие по-прежнему не теряют надежду найти крышу над головой в Кёльне, «будь то подвал или сарай в саду». Руководствуясь теми же соображениями, Гроэ позволил эвакуированным из соседней гау Дюссельдорф находиться в его области, а не перемещаться, как планировалось, в Тюрингию, Каринтию и Вюртемберг[854].

Зимой 1943/44 г. импровизации на местном уровне стали превращаться в основу альтернативной модели эвакуации, и Имперскую железную дорогу начали побуждать возить постоянно ездящих на работу вместе с местными автобусами и трамваями. Управленцы железных дорог, уже и без того перегруженных требованиями европейского масштаба по переброске войск, военных материалов, беженцев, подневольных рабочих, продовольствия и евреев, вступили в очередной раунд планирования и поисков выхода из безвыходных ситуаций. В вагоны местных линий переоборудовали теплушки для скота: там устанавливались деревянные лавки и печки-буржуйки, вкручивались лампочки, в результате чего получался вагон под индексом MCi‐43. Челночные поездки из дома на работу и обратно становились предметом зависти и споров: должны ли эвакуированные, продолжающие ездить на работу из пригородов, получать особые добавки к рациону для остающихся в подвергшихся бомбардировкам городах? В Мангейме такой дополнительный паек включал в себя бутылку вина, 50 граммов бобов настоящего кофе, сигареты, а также полфунта телятины или фунт яблочного пюре. До вынесения в итоге негативного решения по данному вопросу он прошел по инстанциям весь путь снизу до самой имперской канцелярии. Само собой, некоторые особо ревнующие к благополучию других граждане взяли на себя миссию доносить на соседей, которые, по их мнению, занимались обманом государства[855].

Подобный дефицит «органической солидарности» не только бросил вызов нацистскому идеалу «народной общности». Он, с одной стороны, подрывает концепции историков, привыкших видеть в режиме «всеобщую диктатуру», а с другой – концепции исследователей, склонных изображать его как клику, противостоящую растущему пораженчеству и социальному сопротивлению. Несмотря на все различия между этими теориями, у них одно общее слабое место – убеждение, будто немецкое общество в целом поддерживало или, напротив, выступало против режима. Коллективная акция протеста шахтерских жен в Виттене – требование продовольственных карточек для детей – явление крайне нетипичное. И даже в этом случае они ожидали от государства предоставления положенного по закону – признания их прав, чего и добились. В большинстве своем во время войны социальные конфликты были направлены вовсе не против властей. Более того, люди в целом хотели вмешательства руководства с целью приструнить определенные категории «соотечественников», которые, по мнению жалобщиков, хитрили и выгадывали дополнительные бонусы для себя. По мере роста в Германии спроса на размещение в бункерах работники военных предприятий начали оспаривать первенство права матерей с детьми занимать там места. Недовольные указывали, что они вынуждены оставаться и работать на предприятии, а женщинам с детьми давным-давно следовало бы отбыть в эвакуацию. Однако «рыцарственный» характер управления Геринга сохранил существующее положение в пользу женщин и детей. Подобная схема действовала и во многом другом. Повышение потребности в билетах в кинотеатры вызвало жалобы на спекуляцию, на покупку билетов без очереди и подняло вопрос, достаточно ли мест резервируется в залах для солдат-отпускников. Пока те, другие и третьи забрасывали власти петициями по поводу нечестности и ловкачества, редакция журнала «Фильм-Курьер» комментировала: «Нет недостатка в попытках помочь каждому товарищу по нации отстоять свои права»[856].