Отсмеявшись, Олешек на минутку притих и вдруг спросил:

— А вы к вашему папе в Бобёрск… ой, в Бобр… бруйск тоже на самолете летали?

— Нет, это ведь было почти двадцать лет назад. Тогда самолеты были… так сказать, не в моде. Поездом добирался, с пересадками… Потом уж, когда отец в Минске жил, случалось летать к нему.

Олешек смотрел серьезно, водил кончиком языка по пухлым губам. Вот-вот спросит: "А почему вы с папой жили так далеко друг от друга?" И придется сказать, что всякие бывают обстоятельства. Так, мол, получилось.

Он не спросил, деликатно опустил глаза. Потом поделился:

— А мы с мамой все время на самолете. Из Киева в Москву, а из нее — вот… Тоже к папе. —

— А что папа делает на Кубе?

Оказалось, что папа — инженер. Живет уже целый год в городе Лас-Вильясе и помогает кубинцам строить сахарные заводы. За это время папа очень соскучился по маме и Олешеку, и теперь они будут жить в Лас-Вильясе вместе. Там есть школа для советских ребят. "Для детей наших специалистов", — солидно сказал Олешек. Учатся эти дети отдельно от кубинских ребят, на своем русском языке, но играют все вместе. У этой общей компании есть собака. По-русски ее зовут Шарик, а по-кубински Чарик, потому что в испанском языке буква «ша» не выговаривается. А еще там есть великолепная автомобильная свалка, где мальчишки находят много интересных вещей.

Все это Олешкин папа написал сыну в письме, а мама, прочитав письмо, сказала, что надо ехать скорее. Потому что папа, судя по всему, отбился от рук и сам рассуждает, как мальчишка. Не исключено, что вместе с ребятами лазает по свалкам…

— С таким папой не пропадешь, — сказал я.

— Ага, — сказал Олешек.

— Наверно, вы вдвоем будете гулять босиком по Кубе.

— Может быть… Жалко, что не по Африке.

— Разве Куба хуже Африки? Там тоже пальмы, бананы. Тропики.

— Не в пальмах дело, — вздохнул Олешек. — Просто про Африку я думал очень давно, с самых детских пет. Когда первый раз стихи услышал

— Какие стихи?

— Ну, не знаете разве? Которые Корней Чуковский сочинил:

Итак, я оказался прав. В самом деле, увлечение Олешека не обошлось без Корнея Ивановича.

— Действительно, есть такие стихи, я их тоже в детстве любил… Но ведь можно и про Кубу придумать…

— Какие? — Он живо крутнулся в кресле, глаза заблестели.

— Ну, например, так…

Выпалив эти моментально придуманные строчки, я съежился, сообразив, как они далеки от вершин поэзии.

Олешек отозвался снисходительно:

— Ничего… Но это ведь не знаменитые стихи. А те знаменитые, потому что их написал знаменитый писатель.

Во мне зашевелился восьмилетний Славка с улицы Герцена, и я отозвался тоном уязвленного второклассника:

— Да, я, конечно, не очень знаменитый, но в какой-то степени тоже писатель… И между прочим, у меня есть письмо Корнея Чуковского, в котором он хвалит одну из моих первых книжек.

— Ну-у?.. — осторожно выдохнул Олешек и слегка отодвинулся. И заново осмотрел меня своими золотисто-серыми глазами. — А можно посмотреть?

— Письмо? По оно же дома, среди бумаг…

— А книжку?

— Той книжки у меня тоже нет, она вышла семь лет назад. А другую могу показать…

Я встал и потянул с багажной сетки портфель, вызвав сонное неудовольствие Мадам. Достал книжку "Валькины друзья и паруса". Она оказалась для этого случая особенно подходящей, потому что в начале там была моя фотография. Причем не официальная, не со строгой и надутой физиономией, как это часто случается, а хорошая такая, веселая: я стою растрепанный, в распахнутой куртке и опираюсь о ствол могучего тополя. Это снял меня в шестьдесят восьмом году Саня Бабушкин, один из пятнадцатилетних капитанов "Каравеллы".

Посмотрев на фото, Олешек не мог не убедиться, что именно я написал:)ту книжку.

— Ух ты… Она про корабли, да?

— Про корабли. И про ребят, про таких, как ты… и каким был я когда-то… Подожди… — Я вынул авторучку. Она была упакована в специальный целлофановый пакетик, чтобы не потекла на высоте от смены давления. Я разорвал целлофан и написал на титульном листе: "Диме-Олешеку на память о том, как он гулял босиком по Африке. Желаю тебе так же весело и смело обойти весь земной шар и поменьше наступать на колючки". Расписался и поставил дату: "2 ноября 1972 г. Высоко над Атлантикой".

…Олешек унес книжку к себе, в свое кресло, и какое-то время они с мамой листали ее вдвоем. Потом мама выглянула из-за спинки, прижала руку к груди и наклонила голову, проявив тем самым сердечную благодарность. Я поклонился столь же церемонно, давая понять, что рад сделать приятное. И подумал: "А может, спросить Олешека, как зовут его маму? Вдруг… Полина?"

Но понял, что не решусь.

…А самолет все летел, летел в пустом безоблачном пространстве, над похожим на стиральную доску океаном… Летел ли? Может быть, повис неподвижно? Очень уж равномерное было движение, очень монотонный гул.

Стюардессы покормили нас обедом. И опять потянулись неторопливые сонные часы. Я успел написать черновик своего выступления для встречи-конференции с кубинскими писателями. Успел поругаться с проснувшейся Мадам, которая требовала, чтобы я отдал текст ей. Она, видите ли, обязана иметь у себя копии всех подготовленных речей. Я не отдал, заявив, что это не копия, а оригинал. Что же касается о б я з а и н о с т е й Мадам, то это ее проблемы.

Мадам сказала, что никогда не подумала бы, что столь безответственных молодых членов Союза писателей могут посылать за границу в составе официальных делегаций. Причем не куда-нибудь, а в страну пламенной революции, где…

Она не договорила и крепко чихнула, как бы подтверждая свое негодование. И, словно в ответ на этот категорический чих, самолет ощутимо тряхнуло.

Мадам замерла, мигнула и… чихнула снова. И наш лайнер опять подпрыгнул, как на ухабе.

— Ф-фантастико, — не удержался я.

Мадам воткнула в меня негодующий взор, но туг же сморщилась и сотряслась от нового чиха. А «Ил» запрыгал, как водовозная бочка на бугристом спуске.

— Вот видите, — сказал я назидательно.

Тряска усиливалась. «Ил» начал то проваливаться в воздушные ямы, то резко взмывать. И все это сильнее, сильнее. Еще сильнее. И вдруг мы ощутили, как он резко идет вниз

— Ай! Сломался, что ли? — раздался тонкий мужской голос.