И тут Доротея стала оплакивать не свою будущность, а прошлое мужа… и даже нет, его теперешнюю тяжкую борьбу с долей, уготованной этим прошлым: труд в одиночестве; честолюбие, придавленное гнетом неверия в себя; цель все дальше и дальше, все замедленней шаг; и вот уже меч повис над его головой! Разве не для того она вышла замуж, чтобы помочь ему окончить труд всей его жизни? Но работа эта представлялась ей тогда более значительной, достойной того, чтобы ей так преданно служили. Должно ли – даже чтобы утешить его… возможно ли – даже если она пообещает, посвятить себя толчению воды в ступе?

Да, но сможет ли она не покориться? Сможет ли сказать: «Я отказываюсь насыщать это бездонное чрево»? Это значит не сделать для мертвого то, что она, почти наверное, делала бы для живого. Если он, чего не исключает Лидгейт, проживет еще лет пятнадцать или более, то ведь она, конечно, будет послушно помогать ему. И все-таки огромна разница между покорностью живому и обещанием вечно покоряться мертвецу. Пока мистер Кейсобон жив, она вправе возразить на любую просьбу, даже отказаться выполнить ее. А что, если – эта мысль мелькала у нее уже не раз, но представлялась невероятной – что, если он намерен потребовать нечто большее, о чем она и не догадывается, и потому требует обещания исполнить его волю, не говоря, в чем эта воля состоит? Нет, нет, все его помыслы обращены только к работе: для завершения работы ему нужна ее жизнь, коль скоро его собственная – на исходе.

Ну, а сказать ему: «Нет! Если ты умрешь, я и пальцем не притронусь к твоей работе»… какую рану нанесет она изболевшемуся сердцу. После четырех часов мучительного раздумья Доротея чувствовала себя растерянной, больной, она не могла принять решения и безмолвно молилась. Обессиленная, как наплакавшееся, измучившееся дитя, она уснула только утром, и, когда пробудилась, мистер Кейсобон уже встал. Тэнтрип сказала, что он помолился, позавтракал и находится в библиотеке.

– Ни разу не видела вас такой бледной, сударыня, – сказала Тэнтрип, толстушка, ездившая с сестрами еще в Лозанну.

– Разве у меня когда-нибудь был яркий румянец, Тэнтрип? – слабо улыбаясь, спросила Доротея.

– Ну, не сказать чтобы яркий, а нежный – цвета китайской розы. Но чего же ждать, когда по целым дням вдыхаешь запах кожи от этих книжек? Отдохните хоть сегодня утром. Я скажу, что вы больны, и не ходите в эту душную библиотеку.

– О, нет, нет, помогите мне поскорее одеться, – возразила Доротея, – я сегодня особенно нужна мистеру Кейсобону.

Она сошла вниз, уверенная, что должна пообещать исполнить его волю, только скажет это позже, не сейчас…

Когда Доротея вошла в библиотеку, мистер Кейсобон, сидевший за столом над книгами, обернулся и сказал:

– Я дожидался вашего прихода, дорогая. Я надеялся приступить к работе с самого утра, но мне нездоровится – вероятно, сказалось вчерашнее возбуждение. Сейчас потеплело, и я хочу прогуляться в саду.

– Вот и прекрасно, – сказала Доротея. – Так много работать, как вчера, вероятно, тяжело для вас.

– Я испытал бы облегчение, разрешив вопрос, заданный вам напоследок, Доротея. Сейчас, надеюсь, вы дадите мне ответ?

– Можно, я немного погодя приду к вам в парк? – спросила Доротея, ища хоть краткой передышки.

– Я буду в тисовой аллее ближайшие полчаса, – сообщил мистер Кейсобон и тут же вышел.

Доротея, совершенно обессилев, позвонила и попросила Тэнтрип принести накидку. Потом она недвижно просидела несколько минут, но не потому, что снова впала в нерешимость: она была готова принять свой приговор; ее охватила такая слабость, так страшила мысль о возможности причинить боль мужу, что она могла лишь беспрекословно ему покориться. Она сидела как застывшая, пока Тэнтрип надевала на нее шляпку и шаль; бездействие, несвойственное Доротее, ибо она привыкла прислуживать себе сама.

– Да благословит вас бог, сударыня! – сказала Тэнтрип, внезапно охваченная порывом нежности к этому прелестному, кроткому существу, для которого не могла сделать более ничего, коль скоро ленты шляпки были завязаны.

Доротея, все чувства которой были напряжены, не выдержала и разрыдалась, уткнувшись в плечо Тэнтрип. Но вскоре она овладела собой, утерла слезы и вышла из дому.

– Хорошо бы – каждая книга в этой библиотеке превратилась в катакомб для вашего хозяина, – сказала Тэнтрип дворецкому Прэтту, встретив его в столовой. Тэнтрип, как мы знаем, побывала в Риме, где осматривала памятники древности, мистера же Кейсобона в разговорах с другими слугами она неизменно именовала «ваш хозяин».

Прэтт рассмеялся. Ему очень нравился его хозяин, но Тэнтрип нравилась ему больше.

Выйдя на посыпанную песком дорожку, Доротея сразу же замедлила шаги, как уже делала однажды, хотя и по другой причине. Тогда она опасалась, что ее не возьмут в сотоварищи; сейчас боялась связать себя сотовариществом, которое внушало ей ужас. Ни закон, ни мнение света не принуждали ее к этому… только нрав ее мужа и ее жалость к мужу, мнимые, а не действительные узы. Она прекрасно понимала положение, но не располагала собой; не могла она нанести удар в наболевшее сердце, которое взывало к ней о помощи. Если это слабость, значит, Доротея была слаба. Но полчаса истекали, она не могла больше откладывать. Выйдя на тисовую аллею, она не увидела мужа; впрочем, аллея шла не прямо, и Доротея продвигалась все дальше, за каждым поворотом ища взглядом знакомую фигуру в синем плаще и бархатной шапочке, которые мистер Кейсобон надевал, когда в прохладную погоду отправлялся прогуляться по парку. Она подумала, не отдыхает ли он в беседке, находившейся неподалеку от аллеи. За поворотом она увидела его на скамейке около каменного стола. Положив руки на стол, он склонил на них голову, и синий плащ закрывал его лицо.

«Вчерашний вечер утомил его», – решила Доротея, сперва подумав, что муж спит и что не следовало бы ему отдыхать в сырой беседке. Потом она вспомнила, что в последнее время он, слушая ее чтение, обычно принимал эту позу, как видно, для него удобную, вспомнила, что иногда он говорил или слушал, вот так уронив голову на руки. Она вошла в беседку и сказала:

– Я здесь, Эдвард. Я готова.

Он не шелохнулся, и она решила, что он крепко спит. Она положила руку ему на плечо и повторила:

– Я готова!

Он оставался недвижимым, и, внезапно охваченная смутным страхом, она наклонилась, сняла с него бархатную шапочку и прижалась к его голове щекой, отчаянно крича:

– Проснитесь, милый мой, проснитесь! Слушайте! Я пришла с ответом.

Но Доротея так и не дала ответ.

Позже Лидгейт сидел у ее кровати, а Доротея бредила, размышляла вслух, вспоминала то, что передумала накануне ночью. Она узнала Лидгейта, называла его по имени, но почему-то считала нужным все объяснить ему и вновь и вновь просила его объяснить все ее мужу.

– Скажите ему, я скоро к нему приду: я готова дать обещание. Вот только думать об этом было так страшно, но… я оттого и захворала. Не очень сильно. Я скоро поправлюсь. Ступайте же, скажите ему.