– По-моему, сейчас для этого не время. Ваш дядя занят политической кампанией, а вам лучше держаться подальше от подобных дел, – сказал сэр Джеймс, для которого Типтон-Грейндж сейчас был прежде всего местом обитания Ладислава. Но ни сэр Джеймс, ни Доротея не сказали друг другу ни слова о приписке к завещанию, они оба чувствовали, что упомянуть об этом невозможно. Сэр Джеймс даже в разговорах с мужчинами предпочитал не затрагивать щекотливых вопросов, для Доротеи же эта тема была запретной, ибо выставляла напоказ несправедливость мистера Кейсобона. В то же время ей хотелось, чтобы сэр Джеймс узнал о ее споре с мужем по поводу моральных прав Уилла Ладислава на наследство, – ей казалось, сэр Джеймс поймет тогда так же ясно, как она, что странное и оскорбительное для нее условие, оговоренное в завещании мужем, вызвано главным образом его решительным несогласием признать права Уилла, а не просто личными чувствами, говорить о которых ей было бы еще труднее. Признаем также: ей хотелось объяснить все это и ради самого Уилла, поскольку ее родственники, кажется, видели в нем лишь объект благотворительности мистера Кейсобона. Как можно его сравнивать с итальянцем, ходящим с белыми мышами? Эта фраза миссис Кэдуолледер издевательски сверкала перед ней, словно выведенная во тьме бесовским пальцем.

В Лоуике Доротея перерыла все бюро и ящики, осмотрела все места, где муж хранил бумаги, но не нашла ничего, адресованного ей лично, за исключением «Сводного обозрения», – по-видимому, первого из поручений, которые он для нее готовил. Вверяя свои труды Доротее, мистер Кейсобон был, как всегда, медлителен и полон сомнений; передавая свою работу, он точно так же, как выполняя ее, чувствовал себя скованным, словно передвигался в полутемной вязкой среде; его недоверие к способности Доротеи распорядиться заготовленным им материалом умерялось только еще большим недоверием к иным редакторам. Но достаточно узнав характер Доротеи, он наконец преодолел свою недоверчивость: если Доротея что-нибудь решила сделать, она это сделает, и мистер Кейсобон с удовольствием представлял себе, как, понуждаемая данным ему словом, она трудится не покладая рук над возведением гробницы, на которой начертано его имя. (Мистер Кейсобон, разумеется, не называл гробницей будущие тома своих сочинений, он называл их «Ключом ко всем мифологиям».) Однако время двигалось быстрее – он опоздал и успел лишь попросить у жены обещания, опасаясь, как бы она не выскользнула из его холодеющих рук.

Но она выскользнула. Связанная данным из жалости обязательством, она могла бы взвалить на себя труд, который, как подсказывал ей разум, не имел ни малейшей цели, кроме соблюдения верности, – а это наивысшая цель. Однако сейчас разум ее не обуздывала почтительная покорность, ее разум был распален оскорбительным открытием, что покойный муж опорочил их союз скрытностью и недоверием. Сейчас его уже не было с ней, живого, страдающего человека, который возбуждал ее жалость, осталась только память о тягостном подчинении мужу, чьи мысли оказались такими низменными и чье непомерное себялюбие заставило его пренебречь заботой о сохранении доброго имени, так что, позабыв о гордости, он уронил себя в глазах простых смертных. От поместья – этого символа оборвавшихся брачных уз – она с радостью бы отказалась, удовольствовавшись собственным состоянием, если бы не связанные с этим наследством обязанности, пренебречь которыми она не могла. Ее тревожило множество вопросов, относящихся к поместью: права ли она, считая, что половина его должна отойти Уиллу Ладиславу; впрочем, это сейчас невозможно, мистер Кейсобон решительно и жестко пресек ее попытки восстановить справедливость; Доротея негодовала, но не сделала бы и шага, чтобы уклониться от исполнения его воли.

Отобрав деловые бумаги, которые она хотела изучить, она вновь заперла бюро и ящики, так и не найдя в них ни единого обращенного к ней слова, ни единого свидетельства, что угнетенный тоской одиночества муж испытывал желание повиниться или оправдаться перед нею; и она уехала во Фрешит, убедившись, что он в глубоком и незыблемом молчании выразил в последний раз свою суровую волю и проявил свою неправедную власть.

Сейчас она решила обратиться к своим непосредственным обязанностям, и об одной из них ей тут же принялись напоминать окружающие. Лидгейт не оставил без внимания ее слова о назначении приходского священника и при первой же возможности вернулся к этой теме, в надежде исправить зло, допущенное им в тот раз, когда он подал решающий голос за недостойного кандидата.

– Вместо того чтобы говорить о мистере Тайке, – сказал он, – я расскажу вам о другом человеке – о мистере Фербратере, священнике церкви святого Ботольфа. Приход у него очень бедный и почти не может обеспечить священника и его семью. На попечении мистера Фербратера находятся мать, тетка и сестра. Я думаю, из-за них он и не женился. Мне не приходилось слышать лучших проповедников – его красноречие отличают простота и непринужденность. Он мог бы проповедовать после Латимера[172]в соборе святого Павла. Он на любую тему говорит прекрасно: оригинально, ясно, просто. Я считаю его незаурядным человеком, он способен на гораздо большее, чем то, что сделал.

– Почему же он не сделал то, что мог бы? – спросила Доротея, которую теперь интересовали все не осуществившие своих замыслов люди.

– Трудно сказать, – ответил Лидгейт. – Я на собственном опыте убедился, как сложно следовать своему призванию, когда на каждом шагу встречаешь столько препятствий. Фербратер часто намекал, что занялся не своим делом. Должность священника небольшого прихода слишком незначительна для такой личности, как он, и, полагаю, не представляется ему интересной. Он увлечен естественной историей и всевозможными научными вопросами, и ему нелегко совместить эти склонности с саном священника. Лишних денег у него нет – едва хватает на самое необходимое, поэтому он пристрастился к картам, а в Мидлмарче не найти дома, где не играли бы в вист. Мистер Фербратер играет ради денег и выигрывает немало. Из-за этого, конечно, ему приходится водить компанию с людьми, стоящими ниже его, и не всегда удается ревностно выполнять свои обязанности, но это мелочи, а если говорить о главном, я считаю его одним из самых безупречных людей, каких встречал. В нем нет ни двоедушия, ни злобы – черт характера, часто присущих людям, сохраняющим внешнюю благопристойность.

– Хотелось бы мне знать, испытывает ли он укоры совести из-за своего пристрастия? – сказала Доротея. – Есть ли у него желание избавиться от него?

– Не сомневаюсь, что он охотно от него избавился бы, если бы не нуждался в деньгах: он с удовольствием бы занялся более серьезными вещами.

– Дядя говорит, что мистера Тайка называют святым человеком, – задумчиво проговорила Доротея, которой, с одной стороны, хотелось вернуть времена древнехристианского рвения, а с другой – избавить мистера Фербратера от необходимости прибегать к сомнительным источникам дохода.

– Не стану уверять вас, что Фербратер святой человек, – сказал Лидгейт. – Он, собственно, и не метит в святые. Он всего лишь священник, заботящийся о том, чтобы жизнь его прихожан стала лучше. Говоря по правде, я считаю, что под святостью в наши дни подразумевают нетерпимость ко всему, в чем священник не играет главной роли. Нечто в этом роде я заметил, наблюдая мистера Тайка в больнице: его гневные наставления прежде всего направлены на то, чтобы никто не смел забывать о мистере Тайке. И потом, вообразите – святой в Лоуике! Он, подобно святому Франциску, должен считать, что надобно проповедовать птицам.