Но распределение дальневосточных трофеев стало яблоком раздора между Хьюзом и Ллойд-Джорджем, который считал себя обязанным выполнить британские обязательства перед Японией. В конце концов, два премьер-министра стали оскорблять друг друга на валлийском языке. Вероятно, это была очень странная перебранка, поскольку Хьюз, судя по всему, плохо говорил на этом языке и умело манипулировал своим слуховым аппаратом («электрической ушной трубой»), чтобы отрезать замечания, которые не хотел слышать. Но Ллойд-Джордж закипел и заявил, что не позволит на себя давить «какому-то проклятому маленькому валлийцу»[1627].

Хьюз столь же резко высказался по поводу Лиги Наций. При поддержке сэра Роберта Масси, премьер-министра Новой Зеландии, он помог аннулировать предложение Японии о включении в Устав положения, направленного на расовое равенство. Хьюз заявил, что он скорее появится голым в кабаре «Фоли-Берже», чем на него согласится.

Но, отрицая претензии, основанные на участии в войне Японии, он продвигал претензии Австралии, чьи шестьдесят тысяч погибших давали ей право войти в семью наций на равных основаниях. Кроме того, в следующее десятилетие белые доминионы добились формального равенства и автономии в рамках империи. Благодаря отваге и доблести АНЗАК, как заявил Хьюз, австралийцы «надели тогу зрелости»[1628].

Они не сразу и не полностью сбросили наследие периода опеки и обучения. Еще на протяжении жизни одного поколения австралийцы, а в еще большей степени новозеландцы, держались за детские поводки матери-метрополии, особенно — в сфере международной политики. На самом деле, в 1975 г., когда генерал-губернатор вытеснил премьер-министра, романист Патрик Уайт смог пожаловаться, что его «предположительно современная страна все еще, к сожалению, является колониальным овечьим пастбищем»[1629].

Во многих смыслах полуостров Галлиполи усилил верность империи в годы между двумя мировыми войнами. Иконография военных мемориалов Антиподов особенно красноречива. Многие отдавали должное жертвоприношениям империи, которые включали и национальные приношения. Так что классические обелиски превосходили количественно статуи диггера, лавровые венки встречались чаще, чем листья папоротника, а надписи показывали, что «независимые австралийцы все еще остаются британцами»[1630].

Еще более пылкими в этом плане оказались новозеландцы, тоже считавшие себя британцами. На мемориале на Бруклин-хилл, выходящем на Веллингтон, имелась типичная надпись: «Родина призвала, и они пришли»[1631]. И День АНЗАК отмечался, как самый священный праздник Австралии, но — в контексте большой Великобритании. В Виктории, в первую годовщину высадки на полуострове Галлиполи, архиепископом (и не меньше) было объявлено: Австралия, изначально отдаленное поселение в южных морях, теперь стала «настоящей частью империи»[1632].

С другой стороны, миф об АНЗАК содержал достаточно правды и силы, чтобы генерировать чисто националистические эмоции, а особенно, среди радикалов. Стало обычным делом объявлять: Австралия родилась заново на полуострове Галлиполи, новая нация была создана в духе пожертвования и восстановлена кровью мучеников. Говорили, что Новая Зеландия испытала благословенное рождение, обнаружила независимый характер и получила непреодолимый импульс, толкающий ее к национальному самосознанию. Ее народ повзрослел, новозеландцев стали называть «киви». По словам одного священника-методиста, «средний человек не является империалистом, потому что к Новой Зеландии относились не как к партнеру, а как к ребенку»[1633].

Два доминиона в полушарии Антиподов теперь имели свои собственные военные традиции. Они получили самоуважение, которое соответствовало пренебрежению и презрению (иногда — с примесью горечи), которые многие испытывали по отношению к британскому правлению. У них были герои, чья доблесть заслуживала прославления не в заголовках, а в гекзаметрах, как сказал Комптон Макензи. Они имели на своем счету военные подвиги и достижения, которые не всегда должным образом оценивались метрополией. Самое странное отдание долга (морякам австралийского корабля его величества «Сидней», который потопил немецкий крейсер «Эмден»), принадлежит перу империалистического рифмоплета сэра Генри Ньюболта:

Сердца их были горячи,

А песни — как у кенгуру[1634].

Австралия и Новая Зеландия могли все больше противопоставлять собственный прогресс британскому упадку. Они сравнивали достижения АНЗАК, довольных и уверенных в своей инициации, с чахлыми, вялыми и робкими «Томми», с их снобистскими, беспечными, равнодушными офицерами. Так «антиподы» приняли точку зрения Бина о том, что их экспедиционный корпус обладал «единством духа, почти невозможным при более феодальных традициях»[1635]. Они видели в метрополии распространяющийся воздух упадка. Зерно отчуждения было посеяно и росло, а сила Великобритании уменьшалась. К концу 1920-х гг. сам Билли Хьюз считал: великолепное сияние, которое Британская империя отбрасывала на землю, отражало не полуденное величие, а исчезающие краски заката. Не он один думал, что «США самой судьбой предназначено взять на себя гегемонию в завтрашнем мире»[1636].

* * *

За подъемом Американской империи с особым беспокойством следили в Канаде. Между конфедерацией 1867 г. и началом Первой Мировой войны ее население едва ли удвоилось и дошло до восьми миллионов человек. Но к 1914 г. США могли похвастаться почти ста миллионами граждан. Более того, после Гражданской войны американцы отправились на запад так быстро, что менее чем через три десятилетия молодой историк Фредерик Джексон Тернер смог объявить о конце золотого века экспансии от моря к сияющему морю.

Но могла ли великая республика, которая теперь была готова стать имперской державой, открыть новую границу на севере? Многие американцы продолжали думать обо всем регионе выше сорок девятой параллели (когда они вообще о нем думали), как о покрытой льдами дикой местности. В 1869 г. правительство Оттавы купило большой центральный тракт, известный, как Земля Руперта, у компании «Гудзонов залив» всего за 300 000 фунтов стерлингов (плюс дополнительная территория). Канада казалась трупом в саване из снега. Не имелось смысла ее захватывать, как сказал один командующий американской армии, поскольку «Нью-Йорк стоит сотни Канад»[1637].