А Маркус тем временем шел. Дэниел был прав, когда, поверив инстинкту, позвонил в больницу. Но время не сошлось, а сестры в справочной ничего не знали и путались. Сперва Маркус проселками пошел в Калверли. Кружилась голова от движения, но дышать понемногу становилось легче. Он был убежден, что как-то невольно оборвал нить, связующую Лукаса с реальностью, а вместе с ней и собственную непрочную, лишь благодаря Лукасу существующую связь с повседневной жизнью. «Нужно было поехать с ним к курганам и там погибнуть», – думал он, хоть и не очень понимал, чем это было бы лучше. Он шел, и пыльца придорожных трав летела ему в лицо. Отекали глаза и слизистая горла. Никаких сообщений не приходило, но его не отпускал страх, что свет готов вот-вот его захлестнуть – враждебный свет, только и ждущий, чтобы он вышел из-под защиты привычно-нелепых повседневных мелочей. К страху перед враждебным светом добавился у него страх перед собственным домом на Учительской улочке – теперь это была система квадратных черных коробок, где бродишь без конца в невыносимой жаре, упираешься в тупик и начинаешь снова…

В Калверли пришлось вести себя хитро́. Улицу нашел на плане, вывешенном перед собором, запомнил и двинулся к ней по кольцевой дороге – так не собьешься, но ужасно долго, пыльно и шумно. Добравшись до больницы, Маркус почувствовал, что выглядит странно. Это было опасно. Он действительно странно выглядел из-за всего, что пришлось ему пережить, из-за голода, сенной лихорадки, астмы, усталости. Есть он не хотел и не мог и потому уже два дня был без пищи.

Маркус присел в парке на скамейку и позволил себе тихо проплакаться: это было хитро, потому что он смог расслабиться и добиться от себя нормального голоса, каким можно было попросить о посещении пациента по фамилии Симмонс. Он ладонями отряхнул запыленные штаны, вытер носовым платком ботинки, а потом им же с меньшим успехом попробовал протереть очки. Встал, чуть пошатываясь, и дал себе расходиться, чтобы бодрым шагом войти в вестибюль больницы. Он поправил пыльные очки на пыльном лице, установил правильное направление и пошел.

Маркус ненавидел больницы и боялся их. Боялся запахов, эха, деловитых сестер и медлительных больных. Он нырнул меж створок двери и обратился к дежурной писком, волшебным образом перешедшим в нормальный, вежливый, бесцветный голос. Голос и вид пришлось сохранять полчаса, пока его переводили из одной стеклянной клетки в другую, передавали от сестры к сестре и, наконец, к медбрату, который сказал, что Симмонса перевели в загородную больницу.

– В какую?

Медбрат был добр: написал ему адрес на бумажке и даже нарисовал карту, шкала которой, по счастью, в ту минуту не имела для Маркуса значения. Маркус молча кивнул в знак благодарности, боясь, что случайный писк или дрожь в голосе выдаст его.

Следующие два дня он пешком шел до больницы «Седар маунт». Он снова «схитрил», переночевав на покосе ради сохранения того, что он нелепо называл своими «силами». Об этом походе он мало что запомнил, кроме того, что пыль, пот и слезы запеклись у него на лице, как посмертная маска, и что он пил из довольно мерзкой лужи, а потом ему было плохо, а потом он набрел на вполне приличную водопойную колоду. Он наверняка – этого, конечно, никто не измерил и не знал – прошел много, много больше миль, чем требовалось. Несколько раз ненароком проходил мимо больницы, пока не уперся в ее высокую стену. Вдоль стены, то шатаясь, то мелко семеня, дошел до ворот, за которыми была дорожка. Протиснулся в ворота, по дорожке добрел до здания больницы. «Седар маунт» была как Блесфорд-Райд, только много больше. Та же викторианская готика, тот же меценат, блистательный предок нынешнего Кроу, завещавший больнице принципы гуманизма, прославившие Йоркскую клинику для душевнобольных.

Маркус слишком устал, чтобы действовать хитро. Он тяжело поднялся по лестнице, вцепился в чей-то белый халат и сказал, что пришел навестить своего друга мистера Лукаса Симмонса, но, кажется, немного опоздал. Последнее замечание должно было хоть как-то объяснить его одышку и раскрасневшееся лицо. Он пищал, и свистел, и дал астме разыграться орга́ном, чтобы скрыть дрожь в непослушном голосе. К слову сказать, ему очень повезло: он вцепился в добрую и даже слишком заботливую пожилую буфетчицу, сообщившую, что к мистеру Симмонсу, кажется, не пускают.

– Что за глупость! – Маркус до удивления похоже изобразил рык своего отца.

– Я сейчас уточню, – сказал добрая буфетчица и увесисто зашагала по коридору.

Маркус двинулся за ней. Вошли в отделение, где старики в ночных сорочках или в рубашках и брюках веселых цветов сидели возле своих шкафчиков или у широкого окна. В конце буфетчица свернула направо в поисках сестры-хозяйки, а Маркус увидел Лукаса. Лукас лежал на железной койке, уставясь в потолок. Его порозовевшее херувимское личико не выражало ничего.

– Сэр! – позвал Маркус. – Я к вам…

Симмонс повернул голову и посмотрел на него.

– Извините, я, наверное, ужасно выгляжу – просто я пешком шел.

– Наше местоположение неизвестно.

– Нет, как раз известно. Это «Седар маунт», такая клиника в очень тихом месте. Я знаю, где она, – я ведь пешком пришел.

Симмонс молча смотрел на него. Маркус подумал: «Он плюнет в меня, он просто закроет глаза. Ему станет плохо». Симмонс все смотрел на него. Потом сказал, бережно подгоняя звук к звуку:

– Присядь.

Маркус сел, вытянул из-под простыни вялую Симмонсову руку и сжал ее. Она дрожала. Маркус продолжал:

– Понимаете, я пришел. Наше исследование – там все было правильно. Просто вам помешали. Вы ведь и волновались, что так будет. И вы мне должны сказать – но не сейчас, а потом, когда будете готовы, – что случилось.

– Что случилось? Ничего. Так, один постыдный эпизод.

– Это не важно, сэр. Главное, чтобы вы поправлялись.

– Они вырезают из меня куски. Но не те, что надо. Из мозга вырезают. Они… Они портят мне память. А потом я потеряю работу. Да, вероятно, так. Не позволяй им, Маркус. Не… Не уходи. Спасибо, что пришел.

Маркус чувствовал, что лишь пыльная посмертная маска не дает ему разрыдаться.

– Я не уйду. Я обещаю вам, что не уйду.

Симмонс проговорил:

– Дай я шепотом.

Маркус приблизил глиняное лицо к губам Симмонса.

– Мне страшно, – с трудом прошептал тот. – Но это не важно, не важно, что со мной. Ты… Ты настоящий. Настоящее чудо. Не дай им насовать в тебя проводков. Не поддавайся. Не подпускай их к мозгу. Ты нужен Богу.

– Или еще чему-то.

– Богу или еще чему-то, – с мучительной улыбкой повторил Симмонс. – Или мне. Ты ведь не уйдешь.

– Не уйду.

И он не уходил, довольно долго не уходил, хотя Симмонс вел сложную битву с непобедимым врагом. Учитель и ученик плакали, была минута – оба кричали. Когда Лукас прикасался к нему, Маркус от жалости и тоски вцеплялся в койку. Лукасу что-то кололи. Наконец они победили его тело, и Лукас впал в бесчувствие. Под конец своего бдения Маркус сидел над храпящим куском мяса.