– Не говорил я тебе разве, что Александр боится как огня провинциальных чашечек и скатерочек? А ты развела тут домашний уют, в котором, кстати, ни черта не смыслишь, и готовишься совратить его по всем правилам буржуазного романа? Да он попросту сбежит. Либо до, либо после.

– Но я хочу его.

– Правда? В этом доме?

– Это в каком-то смысле акт разрушения. Святотатство. Он, кстати, все утро был здесь.

– Ага. Но коли это акт разрушения, на кой ты суетишься с сыром и котлетками? И если он провел тут все утро, сорвал ли он твой цветок, и если сорвал, то почему ушел? И зачем тогда грейпфрут и свечи?

– Не твое дело.

– Естественно. Я умчусь, коли пожелаешь, оставив тебя хлопотать дальше. Не забудь еще вазу с розами в центре стола…

– Уилки, не уходи! У меня ничего не выходит, мне страшно, и утром ничего не было, и вечером, наверно, тоже не будет, потому что или я боюсь, или он.

– Если он каким-то чудом тобой овладеет сегодня, говорю тебе точно: больше ты его не увидишь. А если не овладеет, ты уже никогда не наберешься смелости. Дела твои паршивы, дитя мое.

– С чего ты так уверен?

– Ни с чего. Интуиция. Она меня редко подводит. Например, мне сейчас кажется, что ты хочешь все отменить.

– Я? Отменить? Я люблю его! Я его хочу…

– Ну, может быть, вы встретились не в то время и не в том месте. Так часто бывает. Любовь, страсть, разница в возрасте, разница в устремлениях… Посмотри на меня и Марину. Я бы, может, любил ее, родись я на двадцать лет раньше, или не будь у меня девушки в Кембридже, или согласись я на роль жиголо. А так я могу только ублажать ее из чувств более-менее теплых. Да и это у нас ненадолго, она знает.

– И что она чувствует по этому поводу?

– Только то, что ее не огорчит. Она мудрая женщина…

– Мне сейчас хочется швырнуть в тебя этими мерзкими котлетами.

– Лучше бери ночнушку и прыгай ко мне на мотоцикл. А Александр пусть пока разберется в чувствах.

Фредерика положила мертвые котлетки рядом с раковиной.

– Вообще, я сказала матери, что могу уехать на несколько дней к подруге.

– Неужели? И что она сказала?

– Она спросила, что за подруга. Я ответила: хорошая девушка Антея Уорбертон. Она согласилась.

Уилки с большим смаком рассмеялся. Рассмеялась и Фредерика, правда, с ноткой истерики. Насмеявшись вдоволь, Уилки сказал:

– Ну, теперь бери ночнушку, зубную щетку, купальник и полотенце.

– Но ты меня не любишь, Уилки.

– Нет. Я люблю свою девушку. Отчасти. Впрочем, и ты ведь меня не любишь.

– Это ужасно.

– Это рационально. Я тебя научу паре штук, а дальше ты сама себе хозяйка. Я появился в нужном месте в нужное время. Все, беги за ночнушкой.

Фредерика ушла собираться. Уилки, человек опрятный, но не вполне практичный, сложил тем временем на столе ровненькую пирамидку из ее покупок. Фредерика вернулась с рюкзаком, и Уилки с легкой улыбкой сказал:

– Теперь звони маме и Александру, чтобы потом не ныть и не передумать на полпути. И все – едем!

– Я не могу Александру позвонить. Не сейчас.

– Так оставь записку. Мы ее завезем в школу.

Фредерика сделала, как сказал Уилки. Уинифред не обеспокоилась, записку Уилки отдал школьному сторожу, который мрачно посетовал, что мистера Уэддерберна теперь и не поймаешь.

– Ну и славненько, – сказал Уилки и вернулся к мотоциклу, где ждала его Фредерика.

День шел к концу. Уилки сказал, что они остановятся у ближайшего автосервиса и купят шлем для Фредерики. И что, если Фредерика позволит дать себе пару советов, их поездка будет комфортней, быстрей и безопасней. Например, не надо раскачиваться на сиденье. Нужно податься вперед, крепко обхватить водителя за талию и наклоняться вместе с ним. Сия наука и для других утех пригодится… Они проедут через Калверли, потом на восток через пустоши, на юг через Готленд и дальше в Скарборо, куда он надеется прибыть до обеда. Фредерика сказала, что в Готленде с ней случилось что-то ужасное. Уилки отвечал, что в таком случае для ее сверхчувствительной психики будет полезно промчаться через Готленд на мотоцикле, а в Скарборо она, если захочет, расскажет ему про этот ужас.

Фредерике поначалу остро понравилась езда на мотоцикле. Шлем казался второй головой, приподнятой над первой, да к тому же полой. Уилки сам надел ей шлем, посмеялся над ней, потом надел собственный, спустил на глаза «консервы» так, что человеческого в его лице остался лишь весьма прихотливо вырезанный рот. Этот рот довольно улыбался. В движении она поняла, какой силы ветер они создают на мотоцикле, а мотор потоком механических звуков навязал ей полное молчание, что ей даже понравилось. Ей нравились странная близость и дистанция, возникавшая на мотоцикле между ней и мужчиной. Вот увесистый зад Уилки, к которому плотно прилегают ее бедра. Вот его сильные руки, которые сжимают и поворачивают руль, а вот ее, крепко, но без любви обхватившие его талию. Вот его невыразительная черная кожаная спина и гладкий, блестящий, ничем не отмеченный глобус шлема. Его ноги иногда поднимались и опускались, ее оставались неподвижны. Однако по мере приближения вечера ноги у нее закоченели, потому что она выскочила из дома в легкой юбочке и босоножках. Прошло еще время, мышцы свело, все тело ныло. Вереск на пустошах потемнел и стал растворяться в темноте, но Фредерика и так мало что видела, уткнувшись Уилки в лопатку, – в основном обочину, текущий под колеса асфальт, белую разметку и вспыхивающие рефлекторы. Однажды они остановились у придорожного кафе выпить по чашке растворимого кофе. Они сидели возле подвывающего и вибрировавшего музыкального автомата, руки и ноги у них затекли, а лица слишком обветрились, чтобы можно было говорить или улыбаться. Тут Уилки заметил, что у нее замерзли ноги, посетовал, что сглупил, и настоял на том, чтобы одолжить ей пару ярко-желтых непромокаемых штанов. Штаны, которые она надевала задубевшими руками в вонючей уборной, оказались ей непомерно велики. Тут она снова вспомнила Александра, дивно элегантного, из тех еще времен, когда он был уверен в себе и ей неподвластен. Она вспомнила садик, где они стояли, замерев, как статуи, встречу взглядов между сценой и амфитеатром на высоте их зарождающейся страсти. Ничего, все будет отлично. Она ведь написала ему, что он прав, а она нет, что в доме ничего бы не получилось, что она дурно вела себя и теперь ей стыдно, потому она и уехала на время, чтобы все обдумать и вернуться к нему.

Жуткие желтые штаны скрипели и крутились, пока она, поддерживая их на талии, пробиралась обратно к Уилки. Он хрюкнул от смеха и заявил, что вид у нее бесформенный и вообще ужасный и что нет лучше маскировки, чем мотоциклетный костюм не по размеру.

Когда они наконец въехали в Скарборо, ей все равно было страшно холодно, а спину свело дугой, которую еще предстояло как-то разогнуть. Уилки с ревом летел по эспланаде, переключая скорости, дергая мотоцикл, а за парапетом неподвижно чернело море. На нем возникали и пропадали белые барашки, светлые линии тянулись от причальной стенки, от лодок, находившихся дальше в море, и совсем издали от маяка. У Фредерики сердце взлетело, как всякий раз, когда она видела море. «Так будет и дальше, всегда», – подумала она, потому что ей было всего лишь восемнадцать лет, и она, как и Дэниел, не была пророком. Уилки подъехал прямиком к «Гранд-отелю» и остановился.