На этих гастролях выступления его были замечательны не возмутительностью своей, но атлетизмом. Больше двух часов он скакал по гигантской сцене, носился между неподвижными коллегами, танцевал вдоль сорокаярдовых авансцен, лазил по подмосткам, висел на одной руке и ноге или скользил на коленях, точно футболист при тачдауне. Не бывало кратких перерывов за кулисами — быстренько курнуть того-сего, или мирных интерлюдий, сидя на стуле, какие вроде бы должны понадобиться человеку под сорок, — он делал паузы, только чтобы представить четверых других, бросить свое южное до самого полюса «И-и-и-так!» или глотнуть из пластиковой бутылки «Эвиана». Прежнее олицетворение декадентства и потворства порокам теперь воплощало простоту и здоровую жизнь.

Он начинал с «Under My Thumb» и пел большинство золотых хитов — человек под сорок, с тем же голосом, разыгрывает те же шарады, что в восемнадцать. И даже душным вечером в Филадельфии или Орландо, среди воздушных шариков и лукового запаха, эти хиты пробуждали к жизни всю порочность времен невинного расцвета — «нана-нана-нана-нана-на» во вступлении к «Let’s Spend the Night Together», например, заводило залы гораздо больше, чем «you make a dead man come»[317] из «Start Me Up». Лишь к концу Мик смахивал на прежнего чрезмерного Джаггера — когда раскачивался на подъемнике над толпой и распевал «Jumpin’ Jack Flash», лупя зрителей длинными красными гвоздиками.

Воспоминания об Алтамонте не поблекли, и побег после концерта был организован как военная операция, которая начиналась за час до конца. После финального выхода на бис «Стоунз» грузились в четыре одинаковых желтых фургона и отбывали, пока тормознутый киллер любуется фейерверком за 12 штук долларов. Через радиомикрофоны Мик продолжал раззадоривать публику своими «И-и-и-так!» уже на полпути в отель.

На пресс-конференциях он, как обычно, был царственно-банален, временами подбрасывал журналистам отшлифованные афоризмы («Гастроли — это как секс. Хорошо, но вечно так жить не захочешь»), тщательно избегал любых спорных политических вопросов вроде войны Великобритании с Аргентиной на Фолклендских островах («Меня не касается») и — натурально зуб давая — говорил про «брильянт». Не громадный каменюка для Джерри Холл, какой Ричард Бёртон мог бы подарить Элизабет Тейлор, но крошечный брильянтик, вмонтированный в Миков верхний резец. Анекдот гласит, что сначала он вставил изумруд, но люди принимали камень за ошметок шпината. Репортер за репортером просили позволения глянуть на микроскопическую блестяшку поближе, и Мик охотно соглашался; наконец-то он нашел способ открывать рот и в буквальном смысле не произносить ни слова.

Британский отрезок гастролей завершился 25 июля 1982 года гигантским концертом под открытым небом в Раундхей-парке города Лидс. Концерт прозвучал кульминацией триумфального возвращения, доказательством того, что «Стоунз», благополучно наживая добро, покатятся себе в восьмидесятые. На самом же деле, создав эту модель будущих супердоходов, они провели следующие гастроли только в 1989 году, а с 1985 года до конца десятилетия вместе не записывались. В Раундхей-парке среди закулисных благ, которые им потребовались, были японский водяной сад с ручьем, мостик, водопад и карпы. Даже на зонтиках от солнца в этом святилище надлежало по-японски написать «Добро пожаловать, „Роллинг Стоунз“», хотя никто из присутствующих не сумел бы перевести. Вел концерт Энди Кершо, выдающийся радиодиджей с Би-би-си, — он был человек занятой и плевать хотел на звездные капризы. Поэтому он нанял специалиста по японской каллиграфии из Лидсского университета, чтобы тот написал на парасольках другое послание. «Пошли на хуй, „Роллинг Стоунз“», говорилось там.

Что едва и не случилось с их певцом, когда он с большим опозданием попытался начать сольную карьеру.

* * *

Джерри принесла в жизнь Мика не глоток свежего воздуха, но целый ураган. Гости, заходившие по утрам после концерта к нему в номер, обычно наблюдали сумрачную сумятицу: мятые простыни, разбросанные бумаги и книги, грязные тарелки, оставшиеся с завтрака. Нынче в номере нередко оказывалась Джерри — одета изысканно, свежа, как Молочная Королева, и обычно хохочет. Один журналист, приехав на интервью, сильно удивился, когда она сунула ему какой-то жужжащий предмет — Микову электробритву. «Мы никак выключить не можем, — объяснила она. — Может, у вас получится?» И чего теперь стоит «тирания клевизны»?

С макиавеллиевской политикой, бурлившей вокруг Мика, Джерри обходилась запросто — вообще ее не замечала. Техасскому земному обаянию сложно противостоять особенно, когда оно дополнено ослепительной красоты блондинкой шести футов ростом. Одну из первых своих побед она одержала, завоевав принца Руперта Лёвенштайна, чье отношение к возлюбленным Мика чаще всего диктовалось их потенциальным влиянием на финансы. Джерри прозвала усердного Лёвенштайна «Групи Рупи», и вскоре он стал совсем ручной.

Мика оживляли не только ее экспансивность и непосредственность, тем более в сравнении со сдержанной и обидчивой Бьянкой. Не стоит забывать — особенно с учетом последствий развода, — что у Джерри имелась карьера супермодели и она была финансово независима; не может быть, чтоб ее интересовали только его деньги. Когда он сказал, как боится вновь приводить себя в форму для гастролей 1981 года, она ответила, что и не надо, если он не хочет, — она вполне способна прокормить их обоих.

Он, конечно, хотел — он жить без этого не мог, — и Джерри послушно влилась в рок-н-ролльную жизнь, рядом с которой жизнь Брайана Ферри положительно тускнела. С самого Торонто все таможни мира записали «Стоунз» в черные списки и при появлении любого из музыкантов автоматически приходили в состояние повышенной боевой готовности. Как-то в сочельник Мик и Джерри приземлились в Гонконге — планировали романтическую передышку в роскошном отеле. Едва глянув в их паспорта, чиновник службы иммиграции нажал кнопку, и их тут же окружила вооруженная полиция, которой откровенно не терпелось нажать на спусковой крючок. Джерри никогда ничего не употребляла, но теперь к ней относились так же, даже если она по своим супермодельным делам путешествовала одна; компьютеру хватало того, что она как-то связана с «Роллинг Стоунз».

Журналистам она всегда нравилась, а в роли Миковой «дамы» — тем более; однажды это сослужит ей добрую службу. Она неизменно давала блестящие интервью — экстравагантный, но совершенно естественный южный акцент (так непохожий на Миково притворство), готовность обсуждать секс без малейших, очевидно, санкций со стороны Мика. «Я стараюсь по-всякому разнообразить спальню, — поведала она одному британскому журналу таким тоном, будто речь шла о мустангах и лассо. — Ну, знаете… подвязки и все такое».

По счастью, с человеком, принадлежавшим к близкому кругу «Стоунз» и способным пригасить даже солнечную улыбку Джерри, больше не надо было считаться. Кит наконец расстался с Анитой, поняв, что иначе с героина не слезет, а ее тягу к самоуничтожению обуздать все равно не в состоянии. Последняя соломинка сломала верблюду спину в доме, который они сняли в Салеме, штат Массачусетс,[318] где семнадцатилетний садовник Скотт Кантрелл — по слухам, любовник Аниты — вышиб себе мозги на ее постели из пистолета Кита; судя по всему, он играл в русскую рулетку. В доме тогда был маленький Марлон Ричардс — и без того уникальный запас впечатлений рок-ребенка существенно расширился. Как известно, в XVII веке в Салеме одержимо охотились на ведьм, и это обстоятельство возродило слухи о том, что Анита и сама ведьма, а таблоиды заголосили, что она и ее бессчастный мальчик участвовали в местном ведьмовском шабаше. Киту эта прежде завораживающая мозговитая блондинка представлялась теперь «Гитлером… сама тонет и всех пытается утопить».