забираясь в его объятия, и они опустились на постель. Лев положил голову ему на грудь.

— Стихи потрясающие, — услышал он сверху. — Спасибо, что показал.

— Подарил, — поправил Лев. — Теперь они твои, а не мои. Сам за них дальше красней.

Слава рассмеялся, и его рука переместилась с плеча Льва на талию; пальцы, поглаживая, пробрались под рубашку и заскользили по коже.

— Как твои ребра? — шепотом спросил он.

— Отлично, — также тихо ответил Лев. — Уже ничего не болит. Хочешь снять с меня бандаж?

Три дня. Ещё три дня. Слава покачал головой.

— Нет, — отозвался он. — Но хочу снять с тебя всё остальное.

Он перевернулся, оказываясь сверху, потянулся к тумбочке и выключил настольную лампу. Их губы нашли друг друга в темноте, и Лев, целуясь, прикрыл глаза, позволяя себе расслабиться.

Слава [конец]

Слава чувствовал себя, как перед экзаменом: пустой, вытянутый коридор, тусклый свет офисных светильников, отбрасывающих жёлтые пятна на стены, и едва различимый гул голосов, доносящийся из-за множества дверей. Эта атмосфера напомнила ему колледж во время сессий — те же напряжённые лица, те же нервные взгляды, те же ожидания. Но здесь, в бизнес-центре, не хватало запаха краски, нервозно пробегающих вдоль окон студентов, которым срочно нужна пастель или карандаш 12В. Здесь всё было стерильно, холодно и отстранённо.

Слава слышал, как в ближайшем кабинете задвигались стулья, раздались шаги по скрипучему паркету, и на мгновение ему показалось, что вот-вот из-за двери выйдет кто-то с просьбой — точилка, клячка, что-то простое, что можно легко дать и забыть. Но вместо этого появился Мики. Он вышел, всхлипывая, его глаза были красными, а лицо — бледным, словно он только что пережил что-то, что вывернуло его наизнанку.

Сегодня утром сын попросил поехать с ним к психотерапевту и подождать в коридоре. Сказал, что предстоит сложный разговор, и он не хочет добираться после него один. Слава согласился, конечно, согласился, хотя внутри всё сжалось в комок. Он сидел на жёстком стуле в коридоре, стараясь не вслушиваться в глухие голоса за стенкой, и держал в руках потрёпанный томик «Зова предков» Лондона. Книга была открыта на первой странице, но слова словно расплывались перед глазами. Он перечитывал одни и те же строчки снова и снова, но дальше не продвигался — мысли путались, сердце билось где-то в горле, а в ушах стоял навязчивый шум тревоги. Он нервничал.

Когда дверь кабинета наконец открылась, и Мики вышел, Слава сразу понял — что-то произошло. Лицо сына было бледным, глаза красными, а рукава серого худи влажными от слёз. Слава встал, неуверенно шагнул вперёд и спросил:

— Ты… ты как?

Вопрос прозвучал глупо, он сам это понял сразу же. Видел же — как.

Мики смахнул слёзы рукавом, не глядя на отца, и тихо произнёс:

— Говорили про Артура.

Слава замер. Он не ожидал, что сын назовёт причину слёз. Догадывался, конечно, какая тема могла так повлиять, но был уверен, что Мики не решится это с ним обсуждать. Похоже, ошибался.

— Молодец, что осмелился на такой разговор, — искренне сказал Слава, хотя голос его дрогнул.

— Будто у меня был выбор, — буркнул Мики, но в его голосе не было злости, только усталость.

Слава грустно улыбнулся. Он знал, что выбор есть. О насилии можно молчать десятилетиями, и он сам был тому примером. Можно прятать боль глубоко внутри, притворяться, что её нет, что всё в порядке. Но Мики выбрал другое. Он решил говорить. И это было важно.

— Разрешишь себя обнять? — мягко спросил он.

Мики кивнул, и Слава обхватил его, подставляя плечо под лохматую голову. Он заметил, как Мики пришлось чуть согнуться, чтобы коснуться лбом его плеча, и его обдало тревогой: какой он высокий. Зимой они были одного роста, а спустя несколько месяцев Мики его обогнал — наверное, даже не заметно для стороннего взгляда, но Слава чувствовал, как становится неудобно от Микиных размеров. Больше не уместишь в объятиях, не возьмёшь на руки, не утешишь на коленках. И даже не потому, что большой и высокий, а потому что: «Я уже взрослый».

Хотя, может, ещё не настолько. В такси Слава держал Мики за руку, поглаживая ладонью, и тот не возражал.

— Как себя чувствуешь? Ну, я имею в виду… — он замялся, не зная, как сказать: «В связи с биполярным расстройством». Не будет ли это грубо? Не ранит ли?

Мики его понял, дёрнул плечом:

— Нормально.

Слава не стал спрашивать, пьёт ли сын таблетки, чтобы не показывать своего сомнения в этом. Он знал, что Мики может воспринять это как недоверие, а сейчас ему нужна была поддержка, а не контроль.

— Со временем всё станет не таким острым, — пообещал он, хотя сам не был уверен, насколько это правда. Но он хотел верить, что боль, которая сейчас разрывает Мики изнутри, когда-нибудь станет тише.

— Что? — переспросил Мики, слегка отстранившись и глядя на отца с недоумением. — Мои беды с башкой?

— Всё, — повторил Слава, сжимая его руку чуть сильнее. — Всё станет легче.

Он не знал, прав ли он, но хотел, чтобы эти слова стали для сына чем-то вроде якоря — чем-то, за что можно держаться, когда кажется, что вокруг только шторм.

Мики вздохнул, вдруг меняя тему:

— О каком доме папа говорил в ресторане?

— М-м-м? — Слава сделал вид, что не понял.

На самом деле, он просто не придумал, как поговорить об этом с детьми. Ни со старшим, ни с младшим. Мысль о том, чтобы поднять эту тему, вызывала у него тревогу. Он боялся, что Мики воспримет это как предательство, как попытку сбежать от проблем, а не как поиск лучшего будущего для всей семьи.

— Звучало так, будто ваше путешествие ещё не окончено, — пояснил Мики, глядя на отца с лёгким подозрением.

На их второй свадьбе — где не было кавказских танцев, потому что Слава забросил репетиции во время восстановительного периода Льва, — они проговорились об эмиграции. Лев сказал, что звучал иносказательно и неоднозначно, Слава же считал, что Мики зацепится за эту фразу — «наш дом, даже если он будет не в России» — и распереживается. Но говорил об этом без претензий: речь, которую озвучил Лев, того стоила.

— Да, мы думаем о переезде, — признал Слава. — Но в другую страну.

—