Без такого повторения не обходится никакая речь, и подавно речь художественная: самые употребительные риторические фигуры — это фигуры повторения: «Пора, мой друг, пора: покоя сердце просит…», «Прости, развратный Рим! прости, о край родной…», «Клянусь четой и нечетой, Клянусь мечом и правой битвой, Клянуся утренней звездой, Клянусь вечернею молитвой…» (это начало пушкинских «Подражаний Корану», и оно послужило образцом для знаменитых клятв Демона у Лермонтова: «Клянусь я первым днем творенья…»). Таким образом, риторические корни у тавтологической рифмы гораздо крепче, чем у рифмы омонимической: повторов в речи много, омонимов мало.

Но именно поэтому тавтологическая рифма прижилась в стихах не больше, а меньше, чем рифма омонимическая. Тавтология была слишком частой приметой прозы, чтобы стать приметой стиха. Попробуем перелицевать пушкинские строчки так, чтобы повторяющееся слово стояло не в начале их, а в конце: «Четой и нечетой клянусь, Мечом и битвою клянуся, Звездою утренней клянусь, Молитвой вечера клянуся…». Сразу становится скучно, возникает тягостное ощущение топтания на одном месте, которого раньше не было. Почему? Потому что там перед нами было и единство, и разнообразие — и повторение одного слова в начале стихов, и сочетание разных слов в рифмах; а в нашей перелицовке осталось только единство без разнообразия.

В рифме ценится именно то, что она дает нам одновременно и сходное, и разное: сходное звучание и разное значение. Если у слов в конце строчек и звучание, и значение разное, мы воспринимаем их как нерифмованные; даже если среди них мелькнут одинаковые слова, мы не назовем их рифмой. В стихотворении Вл. Луговского «Как человек плыл с Одиссеем» мы читаем:

Греби, ребята! Парус наш трепещет,

Вина немного, впереди — конец.

Мы все плывем в желанную Итаку,

Коричневые, жилистые, злые,

Срывая пену волн нетерпеливых,

Затягивая пасмурную песню.

Ведь наши жены зажили с другими,

И наши песни сорваны другими,

И наши свиньи колоты другими,

И нашу славу вырвал Одиссей… —

и нам не приходит в голову сказать, будто здесь «среди нерифмованных стихов возникает тавтологическая рифма» — самое большее, мы говорим, что здесь среди текста возникает «параллелизм с эпифорой», т. е. явление не стиховое, а стилистическое. («Эпифорой» называется повторение слова в конце смежных отрезков текста, как здесь, а «анафорой» — повторение в начале, как в примере «Клянусь четой и нечетой…».) Иначе говоря, полное нетождество и полное тождество конечных слов воспринимаются нами одинаково: как не-рифма.

Омонимические рифмы резко выделяются в стихе потому, что в них сходство звучания и разница значения в своем контрасте достигают предела: если они избегаются, то потому, что кажутся чересчур яркими, эффектными, изысканными. А тавтологические рифмы, напротив, выделяются потому, что в них этого контраста вовсе нет — то же звучание и то же значение; и если они также избегаются, то потому, что кажутся провалами, случайными не-рифмами на фоне рифм.

Ю. М. Лотман предложил когда-то любопытный психологический эксперимент: попробовать одно и то же звукосочетание представить сперва как омоним, а потом как повторение слова[376]. Например, был в Москве известный ученый Каблуков, прототип маршаковского «человека рассеянного»; Андрей Белый в поэме-воспоминании «Первое свидание», изображая разъезд после концерта в 1900 году, зарифмовал его по-минаевски:

Лысеет химик Каблуков —

Проходит в топот каблуков…

Перепишем это так:

Лысеет химик Каблуков,

Проходит в топот Каблуков… —

и мы почувствуем, что вся острота рифмы бесследно исчезла. Или вот еще более выразительный пример. У Вяземского есть стихотворение с каламбурными рифмами на современные политические события: в нем он обращается к австрийскому дипломату фон-Булю, которому приходится на глазах у англичан расхлебывать политическую кашу, заваренную «князем» — прусским Бисмарком:

Бог помочь вам, графу фон-Булю!

Князь сеял — пришлось вам пожать!

Быть может, и другу Джон Булю

Придется плечами пожать…

Вообразим, что эти стихи читаются в присутствии двух людей, из которых один знает, кто такой фон-Буль и что такое Джон Буль, а другой этого не знает и предполагает, что речь идет об одном и том же неизвестном ему лице, скажем некоем графе Джоне фон-Буле. Первый воспримет рифму Булю — Булю как очень изысканную и острую, а второй как неумелую и неудачную[377].

Между этими двумя крайностями есть, однако, еще более любопытные промежуточные случаи — правда, чрезвычайно редкие: когда одно и то же слово употреблено в рифме один раз в своем основном значении, а другой раз — в переносном, метафорическом. Очень интересный пример тому — у Некрасова в сатире «Недавнее время». В ней описывается знатная публика петербургского дворянского клуба накануне реформ — ретрограды, обжоры, пустодумы, игроки, всполошенные слухами об освобождении крестьян, — и на них молча глядит медный бюст дедушки Крылова и как будто насмешливо напоминает:

Полно вам — благо сами вы целы —

О наделах своих толковать,

Смерть придет — уравняет наделы,

Если вам мудрено уравнять…

Полно вам враждовать меж собою

За чины, за места, за кресты —

Смерть придет и отнимет без бою

И чины, и места, и кресты!..

Пусть вас минус в игре не смущает,

Игроки! пусть не радует плюс —

Смерть придет — все итоги сравняет:

Будет, будет у каждого плюс!..

В первом из этих трех четверостиший рифмы вполне обычные; во втором кресты — кресты — по-видимому, тавтологическая рифма; а в третьем, где слово плюс сперва означает отметку игрока при выигрыше, а потом, несомненно, крест над могилой, перед нами как бы сразу и тавтология, и не тавтология. И этот эффект не пропадает даром: озадаченный читатель еще раз оглядывается и на предыдущую строфу, чтобы задуматься, за какие же, собственно, места и кресты грызутся между собой люди: на службе или на кладбище?

Некрасов сам нарочно выделяет этот последний плюс курсивом (курсив в тогдашнем употреблении означал то же, что кавычки), как бы указывая: плюс курсивный — это не то же самое, что плюс некурсивный! А в другом месте он различает два значения одного слова иначе — большой буквой. В поэме «Мороз Красный нос» героиня вспоминает, как она упросила вынести из монастыря чудотворную икону Богоматери, чтобы исцелить своего умирающего мужа:

Двинулась с миром икона святая,

Сестры запели, ее провожая,