— Вы пропали, — продолжал тот холодно, — и если в вас есть хоть капля стыда, то вы должны предпочитать смерть постыдной участи, которая вас ожидает впереди.

Бальцер с мольбой простер к нему руки.

Граф сурово на него смотрел.

— Однако я не хочу вашей гибели, — сказал он. — Я дам вам средство начать новую жизнь.

Луч радости сверкнул в глазах поверенного по вексельным делам. Он еще не вполне понимал свое положение, но начинал надеяться.

— Граф, — начал он, — приказывайте…

— Слушайте хорошенько, чего я от вас требую, — сказал граф. — От вашего безусловного повиновения зависит ваша судьба.

Бальцер приготовился слушать с напряженным вниманием.

— Вы немедленно, — говорил граф, — отправитесь в Гмунден. Оттуда вы напишете жене письмо, в котором скажете ей, что вы банкрот и решили покончить счеты с жизнью. Вы позаботитесь о том, чтобы на озере была найдена плавающей по воде ваша шляпа, палка или платок. Затем вы сбреете бороду, наденете парик и отправитесь в Зальцбург, где отыщете по данному вам адресу особу, от которой получите паспорт и пять тысяч гульденов.

Он подал Бальцеру исписанную карточку.

— Потом, — продолжал он, — вы поедете в Гамбург и на первом отправляющемся в море корабле купите себе билет в Нью‑Йорк. Там вы обратитесь к личности, которую вам назовут в Зальцбурге. Она вам окажет нужную помощь и содействие для того, чтоб начать новую жизнь. Но для этого вы должны забыть ваше прошлое, равно как и ваше имя. Помните, что за вами постоянно будут наблюдать, и малейшее непослушание с вашей стороны может навлечь на вас беду.

Лицо Бальцера, по мере того как граф говорил, принимало все более и более изумленное выражение. Затем на нем мелькнула не то насмешка, не то злобная радость, и наконец он задумался.

— Принимаете вы мое предложение? — спросил граф.

— А мои векселя? — напомнил Бальцер, искоса на него поглядывая.

— Я их купил, и они останутся в моем портфеле, — отвечал граф.

— Я согласен! — воскликнул Бальцер. — Вы останетесь мной довольны, но, — прибавил он с отвратительней усмешкой, — пять тысяч гульденов — ничтожная сумма! Вы слишком дешево цените мою жену.

— Точно такую же сумму вам вручат в Нью‑Йорке, — холодно отвечал граф, — если вы с точностью исполните все, что вам предложено.

— Я поеду, — сказал Бальцер и прибавил с плохо разыгранной печалью: — Но не будет ли мне дозволено проститься с супругой?

— Нет, — отвечал Риверо, — она должна поверить вашей смерти, я этого требую. Антония должна быть совершенно свободна перед лицом людей, как и перед своей совестью.

Бальцер повернулся, чтобы уйти.

— Я буду ожидать известий из Зальцбурга через три дня! — повторил граф и торжественно прибавил: — Да благословит вас Господь и да укажет в своем безграничном милосердии путь к новой жизни.

Он простер к нему руки, а лицо его сияло искренним чувством.

Бальцер с низким поклоном удалился.

— Теперь мы все покончили здесь, — сказал граф, оставшись наедине с аббатом. — Приготовьтесь отправиться в путь ровно через восемь дней.

Роскошный замок Шенбрунн привольно раскинулся посреди древнего парка с искусственными развалинами, аллегорическими каскадами, тенистыми чащами и светлыми солнечными лужайками. Над замком на высоте горы поднималась воздушная, легкая триумфальная арка, так называемая Глориетта, с которой великая императрица Мария‑Терезия смотрела на Вену, поднимающуюся на горизонте своей высоко выдающейся башней Св. Стефана.

Рядом с императорским замком, полным воспоминаний об императрице‑королеве и Наполеоне I, орел которого до сих пор красуется на обоих обелисках парадного подъезда, и вокруг обширного парка раскинулся мирный Гитцинг, любимое летнее местопребывание венских жителей. Виллы стоят рядами, в хорошие летние вечера сюда съезжается модный венский свет слушать концерты в больших садах «Нового света» или «Казино» и прогуляться по тенистым дорожкам Шенбруннского парка, всегда открытого для публики.

С тех пор как Наполеон I водворил свою главную квартиру в любимой резиденции Марии‑Терезии и делал смотры своей старой гвардии на ее обширном дворе, в мирном Гитцинге не было такой шумной жизни, как осенью 1866 года.

Саксонская армия стояла на биваках вокруг Гитцинга, король Иоанн жил в так называемом Стекле, маленьком дворце у въезда в большой парк, выстроенном некогда Марией‑Терезией для своего знаменитого лейб‑медика Ван‑Свитена, а ганноверский король, который сперва по прибытии в Вену остановился в доме своего посланника генерала Кнезебека, переехал в лежавшую на противоположном конце элегантного селения виллу герцога Брауншвейгского, Вилла, обнесенная высокой простой стеной, внутри здания и в окружавшем парке скрывала чудеса искусства и редкостей.

Саксонские войска, свиты государей, экипажи эрцгерцогов и австрийской аристократии, соперничавшей в сочувствии и внимании к обоим столь тяжело пострадавшим от австрийской политики королям, наполняли улицы Гитцинга пестрым и блестящим потоком, и если кто имел основание радоваться великим катастрофам 1866 года, то это, конечно, были содержатели «Нового света» и «Казино».

В одно утро этой достопримечательной эпохи в большой гостиной брауншвейгской виллы находились два человека.

Стены этой гостиной были обтянуты шелковыми китайскими обоями, вышитые фигуры обитателей срединной империи со стен спокойно и равнодушно смотрели своими аляповатыми лицами из раскрашенного фарфора, вся мебель была драгоценной китайской работы; в углу виднелись изображения пагод; китайские маты из тончайшей рисовой соломы покрывали пол; сквозь большие стеклянные, настежь открытые двери вливался мягкий воздух из парка, ухоженного с невероятной тщательностью. Но все эти редкости, придававшие комнате скорее вид китайского музея, чем светской гостиной, не привлекали ни малейшего внимания двух человек, печально и серьезно расхаживавших взад и вперед.

Один из них был гофмаршал граф Альфред Ведель, которого мы уже видели в Ганновере во время июньской катастрофы, рядом с ним топал маленький, худенький человек лет тридцати шести, бледное лицо которого с длинными светлыми усами носило выражение твердой энергии и живого ума. Он был в полковничьем мундире ганноверской пехоты.

— Да, любезный Дюринг, — сказал печально граф Ведель, — все кончено: Ганновера нет больше. Вы последний, высоко державший его знамя. Да, — прибавил он, вздыхая, — если бы наши генералы были так же энергичны, как вы, всего этого не случилось.

— Я положительно не понимаю, — сказал полковник Дюринг, — как это могло произойти — я мог следить за всем походом только по весьма неточным сведениям, но не понимаю его ни в военном, ни в политическом отношении!

— Да кто ж понимает! — вскричал с горечью граф Ведель. — Я думаю, меньше всех те, которые его организовывали.