«ЧП…» шумело по стране. Я мотался по городам и весям, рассказывая взволнованным читателям, как мне пришла в голову мысль разоблачить комсомол. Кое-кто, выражаясь по-нынешнему, продвинутый, осторожно интересовался на встречах: «А что там с запрещенными «Ста днями…»?» Я мученически возводил очи горе и жаловался на портупейное тупоумие военных. Потом, после окончания разговора с читателями, организаторы мероприятия, принадлежавшие, так сказать, к местной головке, вели меня ужинать и там, расслабившись, тоже начинали жаловаться. На жизнь. Я объехал множество областей и довольных жизнью почти не видел. Нет, это была не злость голодных людей, это больше напоминало глухое раздражение посетителя заводской столовой, которому надоели комплексные котлеты. Хотелось бифштекса с кровью…

Один умный старый писатель, следивший за моими успехами, как-то остановил меня в ЦДЛ, взял за пуговицу и сказал:

– Юра, поверь мне, старому литературному сычу, чем раньше ты забудешь о своем первом успехе, тем больше вероятность второго, третьего, четвертого успеха…

Потом мне не раз случалось наблюдать, как многолетнее упоение первичной славой губило таланты, что называется, на корню. И я сел за повесть «Работа над ошибками». Даже провел несколько уроков в школе, чтобы вернуться в подзабытое учительское состояние духа. Учительство сильно влияет на человека, через несколько лет ты вдруг, не замечая того, начинаешь с продавцом в гастрономе разговаривать так, словно он, положив на весы не тот кусок колбасы, злостно нарушил дисциплину в классе или не выполнил домашнее задание. Любопытно, что на эту строгую учительскую интонацию продавцы не обижаются. Они ведь тоже в школе учились.

Иногда мы, выпускники филфака пединститута имени Крупской 1976 года, собираемся вместе, и я оказываюсь среди постаревших однокурсниц. Нас, парней на курсе было немного: шесть из семидесяти. Трое – автор этих заметок, Александр Трапезников и Тимур Запоев (Кибиров) – стали писателями. Витя Бутенин давно умер. Виктор Фертман – директор школы… У девушек судьбы тоже сложилась по-разному: многие всю жизнь проработали в классе, кто-то ушел в науку, бизнес, библиотечное дело… Когда я смотрю на подруг моей студенческой юности, на ту же Светлану Бабакину, ставшую ученой дамой, я вижу в них эту вечную учительскую складку, внутреннюю собранность, сосредоточенность, не подвластную никаким переменам участи.

В конце 90-х меня угораздило баллотироваться в Думу от партии «За новый социализм». Мне выделили опытных «электоральных менеджеров», чтобы я по писательской забывчивости не пропустил какую-нибудь важную встречу с избирателями. Однако все случалось наоборот: я всегда приходил вовремя, а опытные политтехнологи иной раз подтягивались, когда я, изложив программу, отвечал уже на вопросы.

– Почему вы никогда не опаздываете? – удивленно спросила моя электоральная помощница, странная девица, упорно звавшая избирательные бюллетени – «беллютнями».

– Очень просто – ставлю будильник на полчаса раньше.

Работая после института учителем, я жил в Орехово-Борисове, а в школу ездил на Разгуляй. Опоздав в очередной раз к началу урока, по глазам учеников я понял: еще раз не рассчитаю время – и в классе начнется эпидемия опозданий. Учитель – образец для подражания, и если он дает пример необязательности… Я сгруппировался, купил второй будильник и постепенно пунктуальность вошла в привычку. В Думу я, слава богу, не прошел, а то бы писал теперь законы – не романы.

Почему я решил сочинить повесть о школе? Как всякому начинающему прозаику, мне хотелось, прежде всего, рассказать о том, что я знал «по жизни». Возможно, окончив технический вуз и поработав, скажем, в НИИ, я бы и написал о НИИ. Но мне выпало быть, пусть недолго, учителем. Так случилось. И я написал о школе – третьей важнейшей основе советской цивилизации. Впрочем, в писательской судьбе случайностей не бывает.

Образование – основа основ любой социальной системы. Базовый советский миф закладывался в головы юных граждан именно в школе. Учитель, в особенности учитель словесности или истории, волей-неволей становился бойцом идеологического фронта. Но проблема заключалась в том, что в своем большинстве бойцы этого фронта сами давно не верили в советский миф. Фронт держали, но не верили. Уточню: на протяжении всех этих заметок я употребляю слово «миф» не в осудительном смысле, но обозначаю им совокупность идеальных представлений общества о себе. Миф всегда далек от реальности. Например, американцы считали себя самой свободной страной даже тогда, когда у них было махровое плантаторское рабство. Миф необходим человеку и обществу, но миф, которому перестали верить, а точнее – доверять, это уже предрассудок.

Особенность увядания советского мифа заключалась в том, что люди начинали ненавидеть его совсем не за то, что он звал к братству, равенству и социальной справедливости (так это пытаются представить ныне), а за то, что братства, равенства и справедливости в жизни было недостаточно. Именно поэтому разрушение советской цивилизации и возврат капитализма начались под лозунгом «Больше социализма и социальной справедливости!». Что-то вроде Джека-потрошителя, дающего клятву Гиппократа. А продолжилось с помощью уничтожения патриотической составляющей мифа. Учебники, появившиеся после 91-го, учили стесняться своей страны. Писатели, не боровшиеся с советской властью, оказались как бы и не писателями, а так – «подголосками тоталитаризма». Именно этим словосочетанием определил великого Михаила Шолохова один сотрудник «Литературной газеты», когда я в качестве нового главного редактора знакомился с коллективом. Будучи человеком терпимым и не склонным к скорым кадровым решениям, я уволил его на следующий же день. Сурово? Как сказать… Думаю, если бы я что-то подобное, работая, скажем, в «Известиях», сказал о Василии Гроссмане, меня бы вышибли в тот же день.

И тут я должен сделать еще одно отступление. В моей жизни школа сыграла огромную роль. Собственно, благодаря школе я, мальчик из заводского общежития, из семьи, где поначалу имелась одна-единственная книга «О вкусной и здоровой пище», смог развиться в мыслящего человека и подготовиться к поступлению на литфак пединститута. Очень мне помогла в этом покойная ныне директор 348-й московской школы Анна Марковна Ноткина, ходившая со мной на вступительные экзамены в институт – чтобы никто не обидел заветного выпускника. Но особенно повлияла на меня моя учительница литературы Ирина Анатольевна Осокина, умная, образованная, тонкая и остроумная женщина. Семья у нее, кажется, не сложилась, детей не было. Вся жизнь заключалась в любимых книгах и учениках. Мне повезло: я стал ее любимым учеником. Совершенно бескорыстно она готовила меня к поступлению на литфак, а конкурс тогда достигал, между прочим, двадцати человек на место!

Ирина Анатольевна происходила из семьи дореволюционных интеллигентов, принявших советскую власть, честно работавших по военному ведомству и, как водится, пострадавших в 30-е годы. Ко всему, чем жила страна, она относилась с умной иронией, никогда не переходившей в презрение. Я бы назвал ее взгляды ироническим патриотизмом. Это вообще уникальная особенность русских интеллигентов – посмеиваться над государством, критиковать и даже недолюбливать его и в то же время честно ему служить. В нижних слоях общества, в той же рабочей среде, где я рос, отношение к государству было совершенно иное. Нет, совсем не раболепное, о чем любят, сидя на собранных в эмиграцию пожитках, порассуждать кочующие интеллектуалы. Это отношение я сравнил бы с восприятием родной природы – иногда благосклонной и щедрой, иногда жестокой и разрушительной, но неизбежной и неизбывной. Эти два чувства, одно из которых привито в семье, а другое получено от любимой учительницы, как-то странно переплелись в моей душе, а следовательно, и в моей литературе.