Но очень скоро им пришла мысль, что меня следует подключить к работе по переводу различных произведений.

Это довольно необычно. В прошлом трапписты не жаловали интеллектуальный труд, порой даже излишне резко противились ему. Таков был и чуть ли не главный боевой клич де Рансе[525]. К монашеской графомании он испытывал особую ненависть и по-донкихотски ополчился против всей бенедиктинской Конгрегации Святого Мавра[526]. Баталии окончились сценой примирения между де Рансе и великим Доном Мабийоном[527], которая читается в духе Оливера Голдсмита[528]. В восемнадцатом и девятнадцатом веке для монаха-трапписта считалось почти грехом читать что-либо кроме Писания и житий святых, причем тех, которые представляют собой цепь фантастических чудес с вкраплениями благочестивых банальностей. Считалось подозрительным, если монах проявляет слишком живой интерес к отцам Церкви.

Но в Гефсимании я застал совершенно иное положение.

Во-первых, я оказался в доме, который кипел энергией и переживал расцвет, каких он не знал в течение девяноста лет. После почти вековых трудов и безвестности Гефсимания внезапно стала превращаться в очень заметную и активную силу в цистерцианском ордене и в католической церкви Америки. Монастырь был переполнен кандидатами и послушниками. Он уже не мог вместить всех. Во время праздника святого Иосифа в 1944 году, когда я приносил свои первые обеты, отец настоятель зачитал имена тех, кто был избран для первого дочернего дома Гефсимании. Два дня спустя, на праздник святого Бенедикта, монахи выехали в Джорджию и обосновались в сарае в тридцати милях от Атланты, воспевая псалмы на сеновале. К тому времени, когда это будет напечатано, появится еще один цистерцианский монастырь в Юте, один в Нью-Мексико, и еще один предполагается в отдаленных южных штатах.

Материальный рост Гефсимании – это следствие более широкого движения – духовного оживления, которое идет во всем ордене, по всему миру. Ему же мы обязаны изданием цистерцианской литературы.

В скором времени в Соединенных Штатах будет уже шесть мужских цистерцианских монастырей и один женский. Новые общины будут основаны в Ирландии и Шотландии, а значит, понадобятся новые английские книги о жизни цистерцианцев, духовности ордена и его истории.

Но и помимо того Гефсимания выросла в некий очаг апостольской деятельности. Все лето каждые выходные гостевой дом наполняется приезжающими на ретрит гостями, которые молятся, отгоняя мух и отирая льющийся на глаза пот, слушают, как монахи поют службу, внимают проповедям в библиотеке и едят сыр, который брат Кевин делает во влажном сумраке погреба, очень для этой цели подходящего. И вслед за оживлением ретрита Гефсимания стала издавать множество брошюр.

В холле гостевого дома их целая полка. Синие, желтые, розовые, зеленые, серые – с затейливыми шрифтами или строгими, некоторые даже с картинками, и на каждой какая-нибудь надпись: «Траппист говорит…», «Траппист утверждает…», «Траппист провозглашает…», «Траппист заклинает…» А что траппист говорит, утверждает, провозглашает, заклинает? Говорит он примерно следующее: «Пришло время поменять ваши взгляды», «Не пора ли взяться за ум и сходить на исповедь?», «После смерти: что там?» и тому подобное. У этих траппистов всегда есть что сказать мирянам и мирянкам, семейным и одиноким, пожилым и юным, тем, кто служит в армии, и кто демобилизовался, а также тем, кто не годен к строевой службе. У них найдется совет для монахинь, и тем более – для священников. Им есть что сказать о том, как построить дом, как отучиться четыре года в колледже, не слишком сильно пострадав духовно.

А одной из брошюр есть что сказать даже о Созерцательной Жизни.

Все складывалось как нельзя лучше для моего двойника, моей тени, моего врага, Томаса Мертона. Если он предлагал книгу об ордене, к нему прислушивались. Если он надумал печатать и публиковать стихи, с ним соглашались. Почему бы ему не писать еще и для журналов?..

В начале 1944 года, когда приближалось время приносить первые обеты, я написал стихотворение св. Агнесс к ее январскому празднику. Закончив его, я почувствовал, что мне все равно, напишу ли я еще хоть одно стихотворение в своей жизни.

В конце года, когда были напечатаны «Тридцать стихотворений», я чувствовал то же самое, только еще сильнее.

На следующее Рождество снова приехал Лэкс и сказал, что я должен писать больше стихов. Я не возражал. Но в глубине души не верил, что такова Божья воля. И дон Витал, мой исповедник, тоже так не думал.

Потом однажды – на праздник обращения св. Петра, в 1945 году – я пришел к отцу настоятелю за духовным наставлением, и, хотя я даже не думал об этом и не упоминал, он неожиданно сказал мне:

– Я хочу, чтобы ты продолжил писать стихи.

III

Очень тихо. Утреннее солнце освещает домик привратника, сияющий в это лето свежей краской. Отсюда видно, что пшеница на холме святого Иосифа уже начинает созревать. Монахи, проходящие ретрит перед рукоположением, рыхлят почву в саду Гостевого дома.

Очень тихо кругом. Я думаю о монастыре, в котором нахожусь. О монахах, моих братьях, моих отцах.

У них много дел. Одни занимаются пищей, другие – одеждой, кто-то чинит трубы, кто-то латает крыши. Кто-то красит дом, другие метут комнаты, третьи натирают полы в трапезной. Кто-то надевает маску и идет на пасеку доставать мед. Трое или четверо сидят в отдельной комнате за пишущими машинками и весь день отвечают на письма, в которых люди просят молитв, потому что они несчастны. Еще кто-то чинит тракторы и грузовики, другие водят их. Братья воюют с мулами, пытаясь загнать их в хлев. Или выходят на пастбище за коровами. Или ухаживают за кроликами. Один сказал, что умеет чинить часы. Другой строит планы будущего монастыря в Юте.