Я вдруг вспомнил вроде бы накрепко забытое, что батюшка в девяносто третьем, не боясь смерти, потрясал крестом перед танками, увещевал грешников опамятоваться, по нему стреляли, а он, косматый, в сбитой на затылок еломке и в какой-то кургузой тужурке на вате стоял под пулями, спасаемый Богом. В Белом доме его прозвали «отморозком», и часто слыша это прозвище, он не обижался на людей, собравшихся добровольно умирать, и, благословляя православных на подвиг, лишь щерил в широкой улыбке красногубый рот, полный крепких желтоватых зубов. Да, мы были тогда по разные берега оврага, и никакие, казалось бы, переклады не могли нас снова свести воедино. И вот через восемь лет мы сидим за одним столом, и ничто мирское не вбивает меж нами клиньев. Он – все такой же любимый всеми «отморозок», у него ребятишки идут косяком, несмотря на туго набитый живот, одышку, слоновьи ноги и широкие хвосты каштановой седеющей бороды... Отец Анатолий остался прежним, он закоснел характером, ни в чем не изменяя себе.

Но я-то переменился с тех дней, обветшал, внутренне изредился, потерял вес и утратил шарм. Меня позабыли почти все, с кем сводила служба, и вместе с Марфинькой отодвинулась в прошлое вся прежняя взвихренная, сумасшедшая жизнь. Я, безумный, захотел перековать Россию на новый лад – и сам попал под безжалостный молот. Меня сплющило, перелицевало, и я сразу стал никому не нужен, как старый пиджак, изъеденный молью. На свалку пора, на выкидон... Мавр сделал свое дело, мавр должен уйти... Если кто и раскланивается, проходя, так по старой памяти, по сердобольности своей, чтобы не сделать больно и явным пренебрежением совсем не добить меня.

Мне так остро почувствовалась моя нынешняя заброшенность, что я невольно потускнел, и все во мне разом обмерло и опустошилось. Я в запале изговорился, и вместе с размышлениями о судьбе вытекла душевная сила.

– Павел Петрович, вам худо? – жалостным голоском спросила Татьяна, наверное, заметив неожиданные перемены во мне. – Может, вам не понравилась еда?.. Я невольно заслушалась, так вы красиво говорите, и позабыла вас угощать. Называется, пригласила в гости. Кушайте, кушайте... Буженина, ветчинка, все первой свежести, не бойтесь, не отравитесь, – по-старушечьи, скороговоркой проборматывала хозяйка, не поднимая взгляда.

– Ну что вы, Танюша... Уж так накормлены. Глазами-то все бы съел, да вот... – Отец Анатолий гулко похлопал себя по животу. – По грехам нашим, по грехам...

– А мне отчего-то кажется, что в последний раз мы сидим вместе за одним столом. Как хорошо было, будто ангелы летали над нами.

– Что вы такое говорите... Перестаньте... Углы освятили, все бесы вон... Крестом гражуся, крестом боронюся. Кто против креста устоит, покажите мне того?! – загремел басом отец Анатолий и погрозил кулаком, сводя грустное признание хозяйки в шутку.

Катузов заворочался, приподнял от стола лохматую освинцовевшую голову, тупо обвел глазами застолье, словно бы не признавая гостей, изо рта повисла тонкая слюнка, и он оттер ее кулаком.

– Нет, не судьба мне тут жить... Эта квартира кровавая. Нам тут счастья не видать. Поликарп Иванович нас так просто не отпустит...

– Это что она?.. Это что она бормочет? Нет, вы слыхали? – Катузов сразу пришел в себя, свирепея, раскачивая себя, расшумелся, но тут же осип, снизил тон. По голосу было понятно, что разговор наезженный, трудный и никак не перемелется. – Опять по углам скитаться? Павел Петрович, да у нее крыша поехала... Что она, дура, болтает?

– Нет, Ильюша... Не найти нам тут счастья. Поверь мне. Как с призраками-то жить? Они отравят, кровь высосут эти упыри... Ведь спать страшно... Слушай, давай продадим квартиру, а деньги внесем в церковь.

– Как это продадим? Ты хоть в своем уме?.. Люди добрые, ей надо рот зашить, чтобы не болтала... Страшно спать – не спи, сиди на кухне и карауль. Иль прими тазепам... Ты хоть понимаешь, что мелешь? Опять по вокзалам шататься?.. Нет, она сошла с ума...

– И ничего я не сошла. – Татьяна потерла виски. – Не буду я здесь жить. Тут кругом кровь.

– Нет, будешь... Танюша, милая, а обо мне ты подумала? У меня защита на носу... Да хоть бы кто и умертвил старичка, а мы тут при чем? Пришли с топором и по лбу... Так? Нет, пришли двое с носилками, один – с лопатой... Танька, да у тебя заклинило в голове, с нарезки сошло. Клин клином вышибают, слышь? Прошу тебя, хряпни стакашек водчонки, закуси соленым огурчиком, и всю дурь как рукой снимет... Танчура, пойми, старичка-то нет. Его не вернешь. Старичок-то в ямке. Его оттуда не добыть. Это ведь не каменный уголь. Думаешь, я его не любил? Ну иди ко мне, дай я тебя обниму. – Катузов протянул длинную руку, хотел охапить жену, привлечь к себе.

– Не юродствуй, Катузов. – Татьяна сердито оттолкнула руку. – Все всё видят, все всё знают.

– Это как тебя понимать? – насторожился Катузов, и весь хмель разом слетел с него. – А почему я не знаю?.. Кто-то, чего-то... Глупости все на постном масле. Придуряется мне. Ну как с такой бабой жить? Мужики, вы ведь все знаете, подскажите, – с заунывной тоскою протянул Катузов, обращаясь к нам за помощью, и я невольно пожалел Илью. – А-а, и вы не знаете, потому что это племя из космоса, и никому не дано его понять! – Катузов приподнялся, завис над столом, как цапля над тинистой водою, и, дергая крупным кадыком, прошипел, не стесняясь гостей: – Попробуй только продать... Слышь мне? Только попробуй. – И погрозил костлявым пальцем. Катузов побледнел, кожа на лице вновь стала серой, ноздреватой, будто присыпанной дорожной пылью.

– Убьешь, да? И неужели ты меня убьешь, Катузов? – жалобно спросила Татьяна, и глаза у нее по-сорочьи округлились, вылупились, как два крапчатых перепелиных яичка.

– Ха-ха... Ну, конечно... Возьму ремень, сниму штаны и выпорю...

Слушать перепалку двух зачужившихся людей было невыносимо грустно. Земные обиды перемогали, пригнетали возвышенные чувства, только что жившие за столом. Скверно, так необъяснимо скверно вдруг стало на душе, будто клубившаяся за окном московская тьма, прерываемая желтыми сполохами, через форточку перекочевала в нас и унизила все Божеское.

– Ну все... Посидели и хватит... Пора и честь знать. Добрые гости сидят, а худые засиживаются! – торжественным баритоном возгласил отец Анатолий и решительно поднялся из-за стола, опираясь о столешню руками. – А в худых-то я быть не хо-чу-у!.. Больше никогда не пригласите, верно?.. Отче наш, Иже еси на небесех...

Молчаливый служка пригорбленной тенью скользнул следом. Я подумал вдруг, что каждого из нас, живущего на земле, сопровождает вот такой незаметный притаенный человечек, скукоженная тень нашего «я», боящегося дневного света.

Татьяна растерянным взглядом провожала нас, словно не ожидала расставания. Она как-то угрелась за столом, будто вечно собиралась оставаться за ним под теплым духовным колпаком, ограждающим от тоскливых размышлений о дне грядущем, а гости внезапно встали и покинули ее, неосторожно разбив тот хрупкий прикров. Женщина, как от неожиданного сквозняка, опомнилась, всполошилась, заторопилась следом, догнала нас уже в узком коридоре; весь проем занимало задышливое грузное тулово батюшки. Татьяна торкнулась туда-сюда, пытаясь обогнать и остановить гостей, и не смогла. Отец Анатолий с трудом развернулся навстречу, лицо было молодое в густом зареве румянца, губы проступали сквозь, бороду сочные, жаркие, но смуглые глаза потухшие, как у загнанной лошади, иссохлые, потерявшие от обильной еды прозрачную веселую влагу. Татьяна по-детски, как бы умоляя о защите, уткнулась лбом в тучный бок отца Анатолия, попыталась обхватить эту крепостную башню гибкими ручонками. Священник игриво захихикал, как от щекотки, возложил пухлую ладонь на маковицу христовой дщери. Смех был несколько странный, я с недоумением посмотрел на батюшку, и он, поймав мой взгляд, споткнулся.