указанием на императора (что было немаловажно и по цензурным соображениям) здесь содержится прозрачный намек на народный вариант мифа, согласно которому Петр – «антихрист, порождение сатаны», а нечистую силу, как известно, грех называть по имени, следует пользоваться эвфимизмами. Впрочем, непосредственным толчком к созданию «Медного всадника» явилась не устная традиция, а литература, точнее III часть «Дзядов» Мицкевича, которую в 1833 году передал Пушкину вернувшийся из-за границы С. А. Соболевский. Но дело в том, что польский поэт вполне разделял именно народный вариант мифа о Петербурге, так что оба источника подтекста второй строки пушкинской поэмы совпали. А. Мицкевич прямо писал:

У зодчих поговорка есть одна:

Рим создан человеческой рукою,

Венеция богами создана;

Но каждый согласился бы со мною,

Что Петербург построил сатана.

(Перевод В. Левика).

Взаимоотношение «Медного всадника» и «Дзядов» особый вопрос, и мы позднее его коснемся. Но пока нам важно проследить перекличку двух великих поэтов в оценке Петра и заметить, что этот еретический в условиях русского самодержавия подтекст содержится именно во Вступлении, видимо противопоставленном сюжетной части «Медного всадника». И, наконец, в-третьих, это «он» освобождает природу от той роли пассивного фона, которая ей была предуготована сопоставлением с «Великим Петром» или «Великим мужем».

Последнее очень существенно. Ведь наша будущая встреча со «злыми волнами» предопределена именно сейчас, в первой же строке пушкинской поэмы, «на берегу пустынных волн». И эти волны, оказывается, нисколько не враждебны человеку, и перед «ним», и перед нами открывается подлинная гармония бытия:

…Пред ним широко

Река неслася; бедный челн

По ней стремился одиноко.

По мшистым, топким берегам

Чернели избы здесь и там,

Приют убогого чухонца;

И лес, неведомый лучам

В тумане спрятанного солнца,

Кругом шумел.

Не напоминает ли эта картина другую, созданную Пушкиным еще в 1819 году? Вспомним:

Везде передо мной подвижные картины:

Здесь вижу двух озер лазурные равнины,

Где парус рыбаря белеет иногда,

За ними ряд холмов и нивы полосаты,

Вдали рассыпанью хаты,

На влажных берегах бродящие стада,

Овины дымные и мельницы крылаты;

Везде следы довольства и труда…

(«Деревня»).

В обоих отрывках чуть ни та же картина: на огромном пространстве рассыпанью крестьянские дома, одинокий рыбак, берега… Есть, разумеется и разница: в «Деревне» картина статична, в «Медном всаднике» больше динамики, что, безусловно, предвосхищает будущие события («река неслася», «челн… стремился», «лес… шумел»). Но главное – в обоих отрывках гармония слияния человека с природой не нарушена, а по Пушкину, именно это естественное состояние вещей определяет единственно достойную – свободную и исполненную смысла жизнь человека:

Я здесь, от суетных оков освобожденный,

Учуся в истине блаженство находить,

Свободною душой закон боготворить…

(«Деревня»).

В «Деревне» природа вовсе не фон, на котором разворачивается картина крепостнической дикости, и вообще, природа для Пушкина – воплощение высшего естественного закона, с которым крепостничество – как и всякая иная форма угнетения – несовместно. То же следует сказать и о концепции природы в стихотворении «Пора, мой друг, – пора…» (см. с. 149–152), то же следует сказать и о концепции природы в «Евгении Онегине», где тип личности главных героев уясняется через призму их отношения к природе, так же, как и впоследствии характеры героев «Войны и мира» станут уясняться сквозь призму их отношения к народу. Финский пушкинист Эркки Пеуранен верно заметил, что можно найти свидетельства противоречивого отношения поэта к Москве или Петербургу, но «ничего подобного мы не находим в стихотворениях, посвященных картинам природы, которая служила своеобразным мировоззренческим стержнем наряду с историей для творчества Пушкина 30-х годов»5. В контексте этого общего отношения поэта к природе мы и должны воспринимать первые строки «Медного всадника».

Поэтому вполне оправдано то, что за исключением последних пяти стихов Вступления (о которых речь впереди) первому отрывку свойственна наибольшая эмоциональность выражения (уровень его звучности составляет 5,02 единицы). Иначе говоря, «Медный всадник» открывается звучным аккордом, в котором доминирует тема непорабощенной природы и где в то же время, если так можно выразиться, эмбрионально поставлена основная проблема произведения: взаимоотношения естественного течения жизни и петровского волюнтаризма.

Далее, в стихах 12–21 кривая звучности поэтической речи падает (4,92): здесь излагается главная идея Петра. Соответствующая этим строкам эмоциональная сдержанность говорит об отсутствии восторга и особого энтузиазма автора при изложении планов русского императора. Пушкин «передает слово» Петру, но, как увидим, не отказывается от скрытого к нему комментария, и не только мелодического. Вглядимся пристальней в знаменитые строки:

Природой здесь нам суждено

В Европу прорубить окно…

«Окно в Европу» – это действительно сильно сказано, но почему-то Пушкин в примечаниях к поэме отводит свое авторство относительно этих слов и отсылает читателя к Альгаротти. Вряд ли здесь сказалась простая литературная щепетильность: Пушкин скорее всего вообще не читал «Писем о России», да и тот эпиграф со словами Альгаротти, который был в одной из французских книг, находившихся в библиотеке Пушкина, не совпадает с текстом примечания к «Медному всаднику»6. Кроме того, если бы дело было в литературной щепетильности, Пушкину пришлось бы постоянно ссылаться не только на Альгаротти, Вяземского и Мицкевича, но и на Батюшкова, Шевырева и т. д. и т. п. Вместе с тем, не только нам, но и Пушкину было совершенно понятно, что наличие литературных источников ни в коей мере не снижает самоценность художественного произведения, в котором выражается оригинальная художественная идея. Именно выражению общего смысла поэмы служат и авторские примечания к ее тексту. В данном случае яркость метафоры (которая была «на слуху» у Пушкина еще во время создания «Онегина») могла расцениваться читателем как свидетельство согласия Пушкина с градостроительными планами Петра; отсылка к Альгаротти играла роль введения метафоры в контекст исторической традиции и, одновременно, «снятия» всего личностного, что могло быть приписано в этой ситуации самому Пушкину. Наконец, внеличностная объективация строки «В Европу прорубить окно» убирает психологический заслон с восприятия собственно пушкинского первого из приведенных нами стихов:

Природой здесь нам суждено…

Эта строка Вступления, пожалуй, более других выявляет волюнтаристскую демагогию русского монарха. В самом деле, ведь даже те, кто радовался возникновению Петербурга в устье Невы, не обосновывали основание города природно-географическими мотивами. Напротив, К. Н. Батюшков, например, в статье «Прогулка в Академию художеств» (1814) писал: «Здесь