5) Канон. Разрушая и опровергая чуждое, устаревшее искусство, устанавливают весьма жесткие критерии нового. В будущее возьмут не всех, только верных канону, опознанных временем.

6) Первенство утилитарного (то есть идеологического) использования объекта над самим объектом. Безразлично, как написан квадрат, как изображен партаппаратчик, и т. д. Суть не в качестве изображения — но в том, что знак формирует социум. В обоих случаях практически отсутствуют вещи, делавшиеся подолгу. Оба стиля, как следствие, не знают детали, фрагмента. Невозможно рассматривать фрагмент Малевича или Дейнеки, в отличие, допустим, от фрагмента Рембрандта или Петрова-Водкина.

7) Массовость. Искусство авангарда, разумеется, было понятно массам — и на вечерах в Политехническом и на демонстрациях. Когда приказ потребовалось видоизменить, появился новый стиль, а именно, соцреализм.

Пришедший повсеместно тоталитарный стиль — то есть искусство Третьего рейха, Республики Сало, франкистской Испании — явился правопреемником и прямым следствием европейского авангарда 10-30-х. И это правильно: из первобытного хаоса, к которому упорно звал авангард, согласно природе языческого мифа, должны были появиться титаны и колоссы. Они и появились. Наивно было ждать от титана сантиментов.

Логическим продолжением титанизма 30-х годов стал современный стиль демократического язычества — расслабленный, салонный, вертлявый авангард, так называемый «второй авангард». Это уже откровенно холуйский, декоративный, кокетливый стиль. Этот авангардный эллинизм стал завершением цикла развития авангарда — социальный реализм первых мастеров прошел через стиль соцреализма и закончился сегодня — полным торжеством авангардной эстетики.

К тому времени как сформировалась единая демократическая империя, знаковый ряд был унифицирован — высвободились простейшие, самые доступные толпе знаки. Эти знаки стали основой демократической эстетики, эстетики авангарда.

Стоило советскому режиму дать слабину, как единая знаковая система восторжествовала во всем (некогда христианском) мире. Девственную публику российскую огорошили высказываниями мастера нонконформизма. Им так долго затыкали рот, так беспощадно наступали на горло их песне, что вот едва убрали сапог — как свободная песня полилась рекой. И то сказать, заждался народ свободы, истосковался по международным стандартам — и вот стандарты были предъявлены.

О, какие отчаянные перформансы и эпатажные инсталляции увидели потрясенные москвичи. Один новатор мастурбировал на вышке в бассейне, а искусствоведы стояли внизу и аплодировали, другой изображал животное и кусался, кто-то наложил кучу в музее у картины Ван Гога, кто-то зарубил топором козленка, а некий джентльмен привязал к члену газовую горелку и — с риском опалить детородный орган — бегал по выставочному залу. Впрочем, подавляющее большинство выражало себя методами менее конфузливыми — просто проводили неряшливые линии по холсту. Многие из новаторов не знали и не умели решительно ничего. Кроме того, им было абсолютно нечего сказать. Но вот говорить громко очень хотелось. Оставалось только убедить их, что громкость и беззастенчивость высказывания и является свободой от клише. То был фейерверк самовыражения: накопилось, накопилось у людей в годы застоя невысказанное, потаенное. Сколько дерзновенных теорий было высказано новоиспеченными критиками, почитателями Дерриды и Бодрияра. И ни одно слово из ювенильного дискурса не осталось втуне. Студенты художественного училища в городе Златоуст, после посещения своего уездного уральского городка авангардным мастером из Москвы, впали в такое экстатическое состояние, что решили порвать с тоталитаризмом немедленно. Тяга к самовыражению обуяла юные умы уральцев — они поймали белую болонку, покрасили ее чернилами в синий цвет и с гиканьем гоняли обезумевшего песика по коридорам. Кровавый Сталин содрогнулся в гробу и ахнули адепты закрытого общества, когда в брызгах чернил неслась эта синяя болонка по городу Златоусту. Так — в брызгах и кляксах — входила долгожданная свобода в наши дома.

Самым же потрясающим было то, что произведения нонконформистов России как две капли воды — до неразличимости — напоминали творения западных нонконформистов. Те же баночки с какашками, те же глубокомысленные полоски, те же произведения видео-арта. В темном зале стоит телевизор, и на экране девушка (или молодой человек) ест бутерброд, предлагается сесть напротив, созерцать, думать. Снова и снова повторяются эти кадры — вот она подносит ко рту бутерброд, кусает, жует, опять кусает, опять жует. Как бельгийский и французские огурцы в супермаркете трудно различить, так же трудно отличить друг от друга произведения видео-арта, созданные по разные стороны океана, или глубокомысленные полоски, проведенные по холсту в Бельгии и Франции, в России и в Америке. Да что там Россия — она, как известно из речений наших либералов, практически уже стала Европой. Раньше нас с Европой объединил Петр Первый, а вот теперь — дерзновенные загогулины и прогрессивные какашки. Больше, может, ничто и не объединяет — но вот авангардный видео-арт объединяет! Но стоит ли удивляться авангарду в России, если даже в далеком желтом Китае проросли зерна свободы! Стоило чуть вестернизировать политику Китая, и появились китайские авангардисты, явление курьезное. Отринув заветы дедов и прадедов, они кинулись воспроизводить европейские закорючки и кляксы — хотя их собственная каллиграфия превосходит старания Кандинского или Арпа. И вот уже в Центре Помпиду висят неотличимые от европейских, русских, американских — только что сработанные по новомодным рецептам, мейнстримные китайские загогулины.

То было начало — еще не появились сосульки из замерзшей мочи, еще не создали главных, ошеломляющих произведений. Но вектор развития уже был задан. И сразу же стало ясно, как в целом обстоит дело в искусстве. Вот художник Он Кавара, японец; Джаспер Джонс, американец; Гюнтер Юккер, немец; Иван Чуйков, русский — но если их биографических данных не знать заранее, их невозможно различить. Да, почерк мастера несколько отличается — Юккер вбивает гвозди, а Чуйков делает кляксы, но это, пожалуй, и все различие. Ничто в их работах не указывает на разницу культур, опыта, мыслей. То есть, и это, к сожалению, надо произнести внятно: мыслей нет вообще — мыслительный процесс этим мастерам не свойственен.

Главное, что передает такое искусство зрителю (передает незамысловатыми техническими средствами, повторяющимся приемом) — это жест сопротивления стереотипности современного мира. Да, все кругом одинаково — но резкий жест творца есть вызов общему оболваниванию. Или, точнее сказать, этот резкий жест есть удостоверение личной состоятельности. В свободном обществе, где ценность отдельной личности крайне высока, надо обозначить, чем ты — именно ты — отличен от соседа. Вот, Юккер вбивает гвозди, а Чуйков совершенно иной человек — он ставит кляксы. Он, и многие его предшественники по кляксам, могли бы сказать словами поэта революции. «Я, — так мог бы сказать и Чуйков, и Поллок, и многие иные, — сразу смазал карту будня, плеснувши краску из стакана!». Маяковский написал это лишь однажды — а в дальнейшем много и тяжело работал, сказал много разного. Но художник Джексон Полок плескал краску из стакана каждый день и ничего (то есть совсем ничего!) кроме этого не знал и не умел. Он был не очень умный человек, но жест плескания краски определен в культуре как значительный. Жест этот, воспроизведенный сегодня тысячами новаторов, — они все только и делают, что плещут краску — стал сегодня не особенно резок. Кляксы ставят так, чтобы не обрызгать почтенную публику, авангардист сегодняшнего дня даже не делает вид, что хочет разрушить музеи, как делал его дедушка. Он прекрасно знает ситуацию на рынке — знает, почем кляксы, почем баночки с какашками, какой из кураторов близок к какому банку, какой банк спонсирует какой музей. Цивилизация внесла порядок в бунт авангарда — как и демонстрации против бомбежек в Ираке, бунт и кляксы производятся в строго отведенных для этого местах. Авангардист сегодня ценит порядок, он любит это общество и уповает на его стабильность, на то, что полоски будут только расти в цене, а законы и армия защитят его от настоящих дикарей — от мусульманских фанатиков или коммунистов. Он-то сам дикарь игрушечный. Он так только, в виде самовыражения ставит кляксы, но когда приходит в банк, то бумажки аккуратно заполняет. Он ручной авангардист, домашний, прикормленный, буянит только в разрешенных местах, как придворный шут.