– Много лет. Моя семья здесь уже не первое столетие. И, надеюсь, я проживу дома еще много лет. Я не мятежник, и в моем роду нет мятежников.

Это выводит Мейбл из себя, как я и думала, поскольку ее отец почти всю жизнь скрывался, будучи предателем моей семьи, Плантагенетов.

– Так что, прошу, сейчас же проводите меня в мои покои, поскольку я устала.

Уильям разворачивается, отдает приказ, и домашний прислужник ведет меня в крыло дома, где расположены комнаты башни – одна над другой, вокруг винтовой лестницы. Я взбираюсь по ней устало, медленно, все кости в моем теле ноют. Но мне не позволено пойти одной, а за перила я держаться не буду, если на меня кто-то смотрит. Со мной идет Уильям, и когда мне смертельно хочется сесть у огня и пообедать, он снова спрашивает меня, что я знаю о Реджинальде и о том, собирался ли Джеффри к нему убежать.

На следующее утро, после завтрака, пока я молюсь, он снова приходит, на этот раз с бумагами в руках. Как только мы уехали из Уорблингтона, мои покои обыскали, перевернув все вверх дном в поисках чего-нибудь, что можно против меня использовать. Нашли письмо, которое я как раз писала Монтегю; но в нем ничего нет, кроме того, что он должен быть верен королю и надеяться на Бога. Писаря при моей кухне, бедного Томаса Стэндиша, допросили, заставив его сказать, что, по его мнению, Джеффри мог нас покинуть. Уильям из этого раздувает целую историю, но я помню тот разговор и перебиваю его:

– Вы ошибаетесь, милорд. Это было после того, как Джеффри себя ранил в Тауэре. Мы боялись, что он умрет, поэтому мастер Стэндиш и сказал, что боится, что Джеффри нас покинет.

– Вижу, вы кроите и меняете слова, – рассерженно говорит Уильям.

– Совершенно нет, – просто отвечаю я. – И я бы предпочла вообще никаких слов вам не говорить.

Я жду, что он снова явится после завтрака, но в мои личные покои вместо него приходит Мейбл; я как раз слушаю, как Катерина читает дневные молитвы. Мейбл говорит:

– Милорд уехал в Лондон и сегодня не будет вас допрашивать, сударыня.

– Я рада, – тихо отвечаю я. – Потому что очень утомительно снова и снова повторять ему правду.

– Вы будете не рады, если я скажу вам, куда он уехал, – говорит она со злорадным торжеством.

Я жду. Беру Катерину за руку.

– Он поехал дать показания против ваших сыновей на суде. Их обвинят в измене и приговорят к смерти, – продолжает она.

Речь об отце Катерины; но я крепко сжимаю ее руку, и мы смотрим прямо на Мейбл Фитцуильям. Я не собираюсь плакать при подобной женщине и горжусь тем, как владеет собой моя внучка.

– Леди Фитцуильям, вам должно быть стыдно, – спокойно произношу я. – Ни одна женщина не должна быть так бессердечна, говоря о печали другой женщины. Ни одна женщина не должна так мучить чью-то дочь, как вы. Неудивительно, что вы не можете подарить своему господину ребенка; если у вас нет сердца, то и чрева, очевидно, нет.

Ее щеки вспыхивают от злости.

– Может, у меня и нет сыновей, но скоро их и у вас не будет, – кричит она и вихрем вылетает из комнаты.

Мой сын Монтегю предстает перед присяжными, среди которых его друзья и родственники, ему предъявляют обвинение в том, что он высказывался против короля, одобрял действия Реджинальда и мечтал о смерти короля. Ощущение такое, что теперь Кромвель способен вести расследование в чужой голове. Духовник Монтегю донес Кромвелю, что однажды утром Монтегю сказал ему, что ему снилось, как его брат вернулся домой счастливым. Сон Монтегю допрошен и признан виновным. Монтегю заявляет, что ни в чем не виноват, но ему не позволяют выступить в свою собственную защиту. Никому не позволяют говорить от его имени.

Джеффри, ребенок, которого я оставила при себе, отослав его братьев, мое любимое дитя, мой испорченный сын, мой малыш, дает показания против своего брата Монтегю и кузенов Генри и Эдварда, против всех нас. Господь его прости. Он говорит, что поначалу хотел убить себя, чтобы не пришлось давать показания против брата, но по наущению Господа, будь у него хоть десять братьев или десять сыновей, он обрек бы их всех на смерть, но не оставил свою страну, своего сюзерена и собственную свою душу в опасности. Джеффри обращается к своим друзьям и родственникам в слезах.

– Пусть мы умрем, нас будет немного, по заслугам нашим, это лучше, чем если погибнет вся страна.

Что думает Монтегю, когда Джеффри свидетельствует в пользу его смерти и в пользу смерти наших кузенов и родственников, я не знаю. Я вовсе не думаю. Я очень стараюсь не слушать об этом суде и не думать, что он означает. Я стою на коленях в своей комнатке в Коудрее, где положила распятие и Библию, прижав к лицу стиснутые руки, и молюсь и молюсь о том, чтобы Господь внушил королю милосердие, чтобы тот отпустил моего невинного сына и отправил моего лишившегося ума сына домой к жене. За моей спиной Катерина и Уинифрид с растерянными и испуганными лицами молятся за отца.

Я тихо живу в своих комнатах, выходящих на заливные луга и зеленые склоны южных холмов, и мечтаю оказаться дома, мечтаю, чтобы сыновья были со мной, мечтаю о том, чтобы снова стать молодой, чтобы мою жизнь и надежды сдерживал мой скучный надежный муж, сэр Ричард. Сейчас я люблю его, как прежде мне не удавалось его полюбить. Я думаю о том, как он сделал целью своей жизни уберечь меня, всех нас уберечь, и о том, что надо было быть более благодарной. Но я достаточно стара и мудра, чтобы знать, что все сожаления бесплодны, поэтому склоняю голову в молитве и надеюсь, что он услышит, как я признательна за то, что он сделал, когда женился на молодой женщине, чья семья была слишком близка к трону, и что я знаю, что он совершил, когда все время отодвигал нас все дальше и дальше от губительного блеска. Я слишком устала нас прятать; мы – Белая Роза, ее цветок сияет даже в самых темных густых зарослях; он виден даже в ночном мраке, словно луна, упавшая с неба, светится в толчее листьев.

Коудрей Хаус, Сассекс, декабрь 1538 года

У себя в комнате в башне Коудрея я слышу, как дом начинает готовиться к Рождеству, совсем как мы в Бишеме, как король в Гринвиче. В доме постятся на Адвент; срезают ветки остролиста и плюща, ежевики и дрока и сплетают зеленый рождественский венок; вносят огромное полено, которое будет гореть в камине до конца рождественского праздника, репетируют песни и танцы. Заказывают особые пряности, начинают долгие приготовления зимних блюд к двенадцати дням праздника. Я слушаю, как за моей дверью шумит дом, и мне кажется, что я дома, пока я не очнусь и не вспомню, что я далеко от дома, жду, когда из Лондона приедет Уильям Фитцуильям и скажет мне, что сыновья мои мертвы и надежды для меня нет.

Он приезжает в начале декабря. Я слышу, как стучат по дороге копыта его лошадей, как его люди подзывают конюхов, и приоткрываю ставню в своей спальне, чтобы выглянуть. Я вижу Уильяма и его людей, общую суету, вижу, как его выходит встретить жена, как в холодном воздухе поднимается паром дыхание лошадей, как трескается ледок на траве под их копытами.