– Ты так говоришь, будто тебе семьдесят лет. А тебе ещё пятидесяти нету.

– Ну так что же?! Я сейчас в старики и не записываюсь, но дело-то всё-таки к тому идёт! Вечно секретарём райкома я не буду. Ты смотри, сколько появляется новых людей! Пройдёт год-два, ну, от силы – три, и мы в своём районе найдём любые кадры. А уж как это хорошо, когда секретари райкома из местных товарищей выдвигаются! Я тебе скажу, что Татаренко, нашего комсомольского секретаря, через три года можно смело «первым» в райком партии избирать. Толковый парень! Как он верно и глубоко краюхинское дело оценил! А ведь мог бы пойти на поводу у других, слепо довериться нашим суждениям.

– И что же Чернышёв? Чем он завоевал, Артюша, твоё непокорное сердце? – мягкая ироническая улыбочка снова засияла на лице Дуни.

Сейчас, в минуту его доброго раздумья, неохватного по искренности чувства расположения к Чернышёву, эта улыбочка жены уколола Артёма в самое сердце. Он горячо, увлечённо принялся пересказывать всё, что сегодня говорил Чернышёв о лесах Улуюлья, о зонах, в особенности о кедропроме.

– И вот, Дуня, вижу я и себя и тебя у посильного дела в таком хозяйстве. Весной, когда приезжал к нам Максим, ходили мы с ним по огороду, и тогда сказал я ему, что хотел бы свои немолодые годы провести где-то в лесах, поближе к природе. И то и это прибрасывал… Леспромхоз? Не по душе! Как-никак, а дело это связано с уничтожением леса. Лесхоз? Не живое дело! Сиди у моря, смотри, как оно плещется. А вот кедропром – это то самое, что надо. Природа! И не просто природа для любования, а природа производящая. Она рождает, производит, а ты при этом, как акушер, облегчаешь ей роды, ухаживаешь за ней, принимаешь её дары. Ах, как расшевелил, Дуня, меня Чернышёв! Чую я, что заронил он в мою душу такую искру, которая уже не погаснет! Буду биться в обкоме за кедропромы, как за святое и правое дело…

Дуня слушала мужа, и мягкая ироническая улыбочка постепенно пряталась в уголках её губ, в чёрных зрачках её приветливых глаз. Она чувствовала, что Артём сейчас в том самом зените своих мечтаний, когда уместной была бы её недремлющая ирония, но шли минуты за минутой, и Дуня всё больше покорялась его мыслям и чувствам. Среди этой, как он сказал, «производящей природы» она видела и себя, и, конечно же, как всегда, рядом с ним.

Захар Николаевич вернулся в сумерках. Серая муть сумрака липла к черёмуховым и яблоневым ветвям. Бревенчатый, с широкими верандами дом погружался в надвигавшуюся из сада темноту и оттого, что вокруг было тихо и пусто, казался покинутым.

Тяжёлой походкой старого, уставшего человека Захар Николаевич шёл по дорожке, усыпанной белесым речным песком, и с грустью думал: «Ну вот и дом твой. Сколько усилий вложил ты, чтобы он стоял тут, смотрел на белый свет этими глазастыми итальянскими окнами! А к чему всё это? Ради чего были все мои усилия? Одинокому старому человеку гораздо лучше жить в коммунальной квартире. В случае какой беды пожалеют сердобольные соседи…» И вспомнилось ему заветное желание: живёт он в окружении жены, дочери, внуков, любимых учеников… «Но всё зря, всё напрасно… Суета сует и всяческая суета…» – шептал он беззвучно.

Пристукивая тростью о ступени крыльца, Захар Николаевич остановился возле дверей, нажал на белую пуговку звонка.

Дверь открыла тётя Луша.

– Лукерья Трофимовна, есть что-нибудь от Сони? – подходя к вешалке, спросил Захар Николаевич.

– Два письма на вашем столе. Не разобрала только, от неё ли?

Захар Николаевич заспешил в кабинет.

Тут, в большой комнате, заставленной массивными, тяжёлыми шкафами с книгами и ящиками с камнями и образцами почв, было уже совсем темно. Ветви черёмухи заслоняли и без того скупой серый свет.

Захар Николаевич зажёг настольную лампу, поднёс конверты к близоруким глазам и отбросил их один за другим. Первое письмо, тощее, лёгкое, как сухой берёзовый лист, было от Григория Владимировича Бенедиктина, второе – толстое и увесистое, точно свинцовая плитка, – от Краюхина, от Алёшки Краюхина.

Нет, не этих писем ждал Захар Николаевич! Ему даже не хотелось читать эти письма. Он переоделся в мягкую просторную пижаму и лёг на диван, намереваясь подремать в сумраке.

Но едва он положил голову на подушку, как тотчас невольно подумал о Софье. Щекой он ощутил что-то шероховатое и провёл рукой по наволочке. «А, да это Сонечкино вышивание», – догадался он. Ещё в детстве Софья вышила отцу подушку: «Папа, приятных сновидений». Вышивка была неумелой, крупные, неровные буквы разбегались, прыгали, занимая целый угол наволочки. Однако Захар Николаевич очень ценил этот подарок дочери. «Луша надела, чтобы я о Соне не забывал. Да разве можно забыть? Её, единственную, родную… мою?.. У кого-то из древних, кажется, сказано… Как же сказано? Слабеет память… забыл… нет… вспомнил: «Дети – это прошлое счастье родителей, повёрнутое в будущее…» Или нет. Не то и не так…»

Захар Николаевич закрыл глаза и несколько минут лежал, припоминая изречение. Вдруг он вскочил, зажёг люстру и сел за стол. «Неужели с Соней что-нибудь случилось? Два письма, и оба из Улуюлья… Как я не подумал об этом сразу?»

Он взял письмо Бенедиктина, судорожными пальцами оборвал его по кромке и начал читать. С первых же слов Захар Николаевич понял, что беспокоиться о Софье нет никаких оснований, она в тайге изучает какую-то загадочную яму, обнаруженную этим чудаком Краюхиным. «Ну и пусть себе забавляется!..» Бенедиктин сетовал на Марину, она не выполнила указания директора института и отправила его, Бенедиктина, подальше от Софьи. По своей женской неразумности и мстительности хотела сделать ему хуже, но, как всегда, попала впросак. В течение нескольких дней он открыл такое, что в тысячу, в миллион раз дороже всяческих пустопорожних предположений Краюхина. Да, теперь он, Бенедиктин, убеждён, что Улуюлье действительно нуждается в солидном изучении. «Что же он такое открыл?» – подумал Захар Николаевич и нетерпеливо забегал глазами по строчкам письма.

Бенедиктин сообщал, что по правобережью Таёжной, в Заболотной тайге, он установил магнитную аномалию.

Письмо на этом обрывалось. Бенедиктин обещал в следующем письме изложить все подробности; свою краткость он объяснял нежеланием обременять учителя. «Ненужная, глупая учтивость! Неужели ему не ясно, что мне дороже всего подробности?» – сердито пощипывая себя за баки, подумал Великанов.

Досадуя на Бенедиктина, он засунул письмо в конверт и бросил его в ящик. «Быстро, быстро Григорий Владимирович приобщился к новой вере: «Улуюлье нуждается в солидном изучении», «магнитная аномалия». Что они, с ума там посходили? Будто я против… Насчёт магнитной аномалии надо ещё посмотреть, очень внимательно посмотреть… Откуда она может появиться в этом рыхлом царстве?» – размышлял Великанов. Он старался быть спокойным, но всё-таки сообщение Бенедиктина волновало его, и он не мог не думать об этом. «Магнитная аномалия?.. Удивительно!.. Ошибка?.. Поспешный вывод?.. Ну, а если не ошибка?.. Какой же удачливый этот юноша Бенедиктин… и способный какой!»