Поначалу Распутин отказывался от вина и чая, бормотал глухо, оправляя пальцами бороду:

– Мне бы твою Ирину, Феликс, увидеть, и я поеду назад.

– Погодите немного, Григорий Ефимович, Ирина разделается с последними гостями, проводит их и придет. Минут десять-пятнадцать надо подождать.

– Долго!

– Иначе нельзя. Того требуют правила приличия.

– Все у вас, благородных, не как у людей, – недовольно пробурчал Распутин. Походил по комнате, топнул ногой по полу. – А раньше что тут было? Подвал? Это помещение лишь недавно стало жилым. Так, Феликс?

Юсупов почувствовал, как у него начали остро покалывать кончики пальцев – вот чутье! Винный подвал, который раньше находился здесь, был очень мрачным, с гранитным, тусклым от пролитого на него вина полом, со стенами, облицованными непривлекательным серым камнем, и низким, давящим на плечи сводчатым потолком. Два узких, как бойницы, расположенных на одном уровне с землей окна выходили на Мойку. Именно эти окна две недели назад очень тщательно обследовал Пуришкевич.

– Да, раньше здесь был подвал, Григорий Ефимович, – с незамутненным взглядом подтвердил Юсупов, – вино хранили.

– Эван! – Распутин хитро сощурился. – Вино, говоришь? Ну-ну, пусть будет вино. Вообще-то вина у тебя, маленький, много?

– Основной запас находится в Крыму, в тамошнем имении.

– Много?

– Не знаю, не считал… Подвал раза в четыре больше этого. Сколько это будет?

– Много. Два вагона. – Распутин неожиданно повеселел и огляделся, воскликнул с детским восторгом: – А мне здесь нравится!

Распутин обошел помещение, задержался около двух больших китайских ваз, мрачно-красивых, ярких, изготовленных из красного фарфора, стукнул пальцем вначале по одной вазе, потом по другой, затем перекочевал к небольшому столику, покрытому цветной тканью, на котором стояли два изящных резных кубка из слоновой кости, взял один из них, хмыкнул одобрительно:

– А ведь из этого много можно выпить.

– Много, – согласился Юсупов.

Но больше всего Распутина заинтересовал старый инкрустированный шкаф, внутри которого из хорошо начищенных бронзовых планок, колонок и зеркал был возведен лабиринт – замысловатое и талантливое изделие неведомого мастера, неизбежно привлекающее к себе внимание. Юсупов специально поставил шкафчик сюда – знал, что Распутин обязательно остановится около него и, завороженный, будто ребенок, станет изучать.

– Йи-эх! – восхищенно воскликнул Распутин. – Надо же какая красотень! Вот восторг так восторг! Сто лет надо прожить на белом свете и каждый день учиться, чтобы сотворить такую красотень! – Он глянул под ноги, увидел, что наступил на край гигантской шкуры белого медведя, и поспешно отодвинулся назад. Поинтересовался опасливо: – Не запачкаю?

– Нет. Шкура для того и брошена на пол, чтобы по ней ходить. – Феликс почувствовал, что в нем, как и в квартире на Гороховой, когда он помогал Распутину надеть шубу, поднимается некая волна жалости к этому человеку, высокий вал, который может захлестнуть его с головой, понимал, что жалость эта по меньшей мере странная, но ничего поделать с собой не мог.

– А ноги о нее вытирать можно? – наивно спросил «старец».

– Зачем?

– Ну-у… – Распутин хмыкнул и отвел глаза в сторону.

– Пожалуйте все-таки к столу, Григорий Ефимович, – предложил Юсупов, показал рукой на стол, стоящий в середине комнаты, с остатками «прежнего чаепития».

– Это Ирина у тебя тут… такой кавардак с бардаком устроила? – недовольно спросил Распутин, цепким взглядом окидывая стол.

– Она, – коротко ответил Юсупов.

Жалость, возникшая было в нем, исчезла. В подвале было сумеречно. В камине пощелкивало, резвилось пламя. Юсупов бросил в камин еще пару поленьев, подправил их металлической кочергой.

– И чего это ты от меня все время прячешь Ирину, а, маленький? – спросил Распутин. – Нехорошо поступаешь, Феликс.

– Прошу к столу, – повторил приглашение Юсупов, он словно бы не слышал «старца». Сделал широкое гостеприимное движение. На столе в тарелке, расположенной посредине, лежали шесть пирожных – миндальное и шоколадное, три и три – три розового цвета, три коричневого, с накрошенным в крем темным горьким шоколадом. Надкушенные розовые пирожные лежали в стороне, на двух отдельных блюдцах, на виду. «Как бы не ошибиться!» – мелькнула в голове Юсупова мысль и тут же исчезла. – Давайте попьем чаю, Григорий Ефимович, Ирина к той поре как раз и придет.

– Чаю я не пью, Феликс. Я лучше вот это у тебя посмотрю. – Он подошел к шкафу с лабиринтом, приоткрыл одну створку, потом другую, пощелкал языком восхищенно. – Это надо же до чего человек иногда додумается. Как, ты говоришь, это называется?

– Лабиринт!

– Лэ-бир… – Распутин слово до конца не выговорил, махнул огорченно рукой: – Тьфу! Язык можно сломать.

«Нет, отсюда ты уйти живым не должен, и ты не уйдешь, – ввинтилось в мозг Юсупову безжалостное, страшное, – приговор вынесен, и он будет приведен в исполнение. Пуришкевич прав – выйти отсюда Распутин не может, не должен, не имеет права, и не выйдет никогда. Все, финита! И – никакой жалости, никакого послабления!»

– Чаю, пожалуйста, Григорий Ефимович, – предложил Юсупов.

Распутин в последний раз глянул на шкаф с лабиринтом и подсел к столу.

– Ладно, давай немного.

Юсупов налил ему чаю в чашку, придвинул. Следом придвинул пирожные.

– Прошу, – спокойно улыбаясь, предложил он. – Свежайшие. Из кондитерской господина Елисеева.

– Не хочу, – отказался Распутин, – больно сладкие!

Но потом, во время разговора, когда речь пошла о Вырубовой, Распутин увлекся, взял с тарелки одно пирожное, миндальное, с розовым кремом, отравленное, медленно сжевал его. Потянулся за вторым пирожным, также отравленным. Юсупов невольно задержал в себе дыхание: сейчас «старец» повалится на пол, задергает ногами, изо рта у него выбрызнет пена – у отравленных изо рта всегда идет пена, это Юсупов знал, но ничего подобного не произошло – Распутин съел второе пирожное и преспокойно потянулся за третьим.

Яд не брал его. Внутри у Юсупова невольно родился ужас, грубый, какой-то странно вещественный, словно бы в нем возникло, образовалось второе сердце – сердце труса. Юсупов чуть не застонал от досады и острой, вышибающей слезы обиды: неужели Распутин, этот дьявол, так и уйдет из его дома целым и невредимым и все продолжится? Нет, нет и еще раз нет!

Не удержавшись, Юсупов отрицательно мотнул головой, и Распутин, как ни в чем не бывало доедающий третье пирожное, подозрительно глянул на него:

– Ты чего?

В уголках губ у «старца» проступили пузырьки слюны. Юсупов внутренне сжался, постарался выдавить из себя всякую слабость, вяло улыбнулся Распутину.

– В сон тянет. Выпить надо. У меня очень хорошие вина, Григорий Ефимович. Подвал – второй в Крыму после князя Голицына.

– Нет, – отказался Распутин, – пить рано еще. Вот придет Ирина, тогда и выпьем.

– Подождем еще минут пять, и я схожу наверх, потороплю ее.

– Лады, – согласно молвил Распутин.

Взяв одну из бутылок с душистым портвейном, Юсупов откупорил ее, налил вина в стопки. Обе стопки были чистые, не отравленные, Юсупов потом сам никак не мог объяснить себе этот поступок, надо было налить портвейн в отравленную стопку, и тогда та ночь сложилась бы, может быть, совсем по-иному, но Юсупов не сделал этого. С другой стороны, может,