это и было правильно – яд меняет вкус вина, и трезвый Распутин почувствовал бы это изменение…

Одну стопку Юсупов взял себе, другую протянул «старцу».

– Отпробуйте все-таки, Григорий Ефимович. Вино очень хорошее.

– Нет-нет. – Распутин поджал губы и отвернулся от Юсупова, начал вновь разглядывать шкаф с лабиринтом. – Ий-эх! Старый шкаф-то?

– Не очень. Работа восемнадцатого века.

Распутан нахмурился, высчитывая, когда же это было – восемнадцатый век, глаза его из желтоватых, глубоких, сделались плоскими, зажглись далеким зеленым светом, в кошачьей зелени этой четко нарисовались зрачки. Спросил недовольно, поведя бородой в сторону шкафа:

– Это сколько же годов будет? Ты давай, Феликс, по-человечески…

– Примерно сто восемьдесят лет.

– Ага. Старая, значит, работа. Нас с тобою тогда еще не было, и батек наших с маманями не было. – Распутин повернулся к Юсупову, увидел, что тот пьет вино, вздохнул мокро – в носу у него что-то хлюпнуло – и потянулся рукой к стопке. – Ладно, давай и я это твое баловство попробую.

Он выпил вино залпом, почмокал языком, прислушиваясь к тому, как оно пошло, какими теплыми токами потекло к сердцу, к голове, сощурил глаза, вновь изменившие свой цвет, – глаза у него стали желтоватыми, приобрели оранжевый оттенок, – похвалил:

– Баловство это, как я уже сказал, но очень вкусное баловство. Теперь давай твоей мадерцы отпробуем.

Юсупов поднялся, чтобы взять другую стопку, отравленную, но Распутин словно бы что-то понял, протестующе поднял руку.

– Давай в старую рюмку, в эту… Чего менять посуду?

– Посуду надо обязательно поменять, поскольку красный портвейн и мадера в смеси – это невкусно.

– Ничего, лей сюда. – Распутин ткнул пальцем в рюмку, которую только что опустошил, неотравленную. – Я человек простой, обойдусь одной посудиной.

Юсупов подчинился. Подосадовал на себя: сам виноват, что так все происходит, – нет бы налить вина в отравленную стопку… Внутри у него возникла неприятная холодная резь – кажется, она уже возникала, но он не обратил на нее внимания. Распутин, не отрывая глаз от Юсупова, медленно выпил вторую стопку, облизал красным воспаленным языком губы и похвалил:

– Хорошая, однако, мадера… Но где же Ирина?

– Сейчас будет.

– Ты сходи за ней, милый… Не ленись!

– Да я не ленюсь… Но знаете, Григорий Ефимович, родственники – это самые капризные люди на белом свете. Недаром говорят, что это – худший вид знакомых.

– Налей еще вина, – попросил Распутин, ткнул пальцем в рюмку.

– Мадеры?

– Ее самой.

Юсупов налил, Распутин выпил. «Старец» входил в раж, в нем словно бы завелся и набрал обороты некий внутренний мотор. Юсупов понял, что за третьей рюмкой последует четвертая, потом пятая и так далее… Надо было менять посуду.

Изловчившись, Юсупов сделал незаметное движение – и опустевшая распутинская рюмка хлопнулась на пол, разлетелась в брызги.

– Э-э, Феликс, Феликс, – глуховато проворчал Распутин, свет, вспыхнувший было у него в глазах, угас, – что же ты такой неловкий?

– Ничего, у нас запасная посуда имеется, – сказал Юсупов, – для Ирины приготовлена.

– Так ты весь дом переколотишь.

Поняв, что Распутин не раскусил его, Юсупов с облегчением налил мадеры в отравленную рюмку, протянул «старцу», затем, сдерживая неожиданно рвущееся, ставшее хриплым дыхание, налил себе портвейна.

– А мадерцу чего не пьешь? – спросил Распутин. – Не уважаешь?

– Почему же? Мадера – превосходное вино. Но, как говорится, у всякой канарейки свой вкус – одни любят мускат, другие марсалу, третьи мадеру, я из тех канареек, что любят португальское вино, приготовленное из сладкото винограда.

Распутин хмыкнул, потеребил бороду, выхватил из нее прядь, поднес к носу, остался доволен – возле глаз у него образовались добрые, расходящиеся веером в разные стороны лучики: борода имела хороший запах. Снова хмыкнул.

– Вот именно – сладкое. А все сладкое – это бабское. Бабское, а не наше с тобой, Феликс. – Распутин поднял стопку с отравленным вином и медленно, смакуя каждую каплю, выпил, потом вытряхнул на ладонь остатки мадеры, слизнул их языком.

– О вкусах не спорят, Григорий Ефимович, – смиренно произнес Юсупов, наблюдая за манипуляциями «старца». Юсупов отметил с неким неземным страхом, что яд совершенно не берет его, от яда Распутин лишь сделался смелее да раскрепощеннее.

– Сходи за Ириной! – потребовал Распутин. – Чего я тут сижу? Мне домой пора. Спать надо.

Юсупов поднялся, пошел наверх. Это был его второй приход к заговорщикам – те увидели Феликса Юсупова растерянным, подавленным, с перекосившимся от нехорошего изумления лицом.

Минут через пять Юсупов, уже немного отдышавшийся, пришедший в себя, спустился вниз и виновато развел руками.

– Ну что Ирина? – спросил Распутин. Ему было хоть бы что. Даже цвет лица не изменился.

– Гости, Григорий Ефимович. Последних гостей выпроваживает. Скоро будет здесь. Просила еще немного подождать.

– Хорошая у тебя мадера, Феликс, – похвалил Распутин, вновь разгладил пальцами бороду, будто скребком, и попросил: – Налей-ка еще!

Юсупов схватил с подноса вторую отравленную рюмку, налил в нее мадеры, поспешным движением поднес Распутину, подумал, что тот от такой поспешности насторожится, но на Распутина уже начало действовать вино – скулы сделались темными, на носу проступила краснота, лоб, наоборот, побледнел, – Распутин взял эту рюмку и так же медленно, буквально по капле, выпил, поставил на стол.

Поднявшись с места, вновь приблизился к шкафу с лабиринтом – больно уж занятной для него оказалась эта штука, Распутин никакие мог ее раскусить, колупал пальцем зеркала, приседал, чтобы снизу разглядеть конструкцию, разобраться в ней, восторженно цокал языком: хитроумная, однако, штука. Яд опять не взял «старца». Оставалась последняя отравленная стопка. Последняя. Феликс Юсупов снова налил вина – в эту последнюю стопку, неожиданно поймал косой, полный хитрости и внутренней злобы взгляд Распутина. «Старец» словно бы говорил ему: «Ну что? Взял? Одержал верх?» Юсупов почувствовал, что ему делается по-настоящему страшно. Так страшно не было еще, наверное, никогда – внутри у него словно бы образовалась пустота, все вымерзло, стало чужим, легким, как пух – и эта пустота, словно рыбий пузырь, приподнимает его, он не чувствует земли под ногами, не чувствует тяжелого каменного пола, персидского ковра, постеленного около кресел рядом со шкурой полярного медведя, и вообще в нем словно произошло расслоение, душа отделилась от тела и теперь воспарила над бренными останками, вознамерившись унестись неведомо куда. От страха у него свело мышцы, пальцы скрючились, на ногах отчаянно болели икры.

Вполне возможно, что он потерял на несколько минут сознание и, вообще-то, должен был свалиться со стула, но не свалился. Когда Юсупов очнулся, то увидел, что Распутин сидит за столом, опустив голову и обхватив ее руками.

– Налей-ка мне теперь чаю, – попросил «старец», – пить чего-то хочется.

Страх исчез вместе с минутной одурью. Юсупов вновь сделался самим собою, движения его обрели уверенность. Пока он наливал чаю себе и «старцу», Распутин поднялся, прошел в угол, где в кресле лежала гитара, взял ее в руки.

– Люблю игру на гитаре, – сказал он, – сам сыграл бы, да бодливой корове Бог рогов не