III

Иоанн всегда ощущал тонкость в неожиданно сложившейся ситуации. Чтобы казнь еще больше устрашила, надо кого-нибудь — пусть и большую часть осужденных — отпустить на свободу. Жить любому хочется, и люди сообразят, что у них есть выбор. Обращаясь к земцам, Иоанн, не советуясь нисколько с Малютой, громко и внятно объявил:

— Прощаю тех, кто ждет справедливой кары по правую мою руку.

Он заранее распорядился отделить до двухсот узников от прочих, поставленных поближе к кольям, причину никому не объяснив. Малюта давно привык к Иоанновой непредсказуемости и постоянно находился в готовности исполнить самое загадочное повеление. Счастливчиков тут же отрезали от тех, кому не повезло и кто сумрачно ожидал своей тягчайшей участи.

— Возьмите, бояре, этих людей. — И царь махнул плетью на вольных. — Дарю их вам! Принимайте и уводите с собою. Гнев с них слагаю, и опалы на вас никакой не будет. Не имею никакого суда над ними.

Обрадованная земщина, тут же приняла к себе раскованных, которые немедля покинули рыночную площадь. Иоанн опять повторил слова, произнесенные им неоднократно на улицах столицы:

— Народ! Увидишь ты сейчас муки и гибель, но караю изменников! Ответствуй: прав ли суд мой?

— Да живет многие лета государь великий! — раздалось в ответ.

— Да погибнут изменники!

— Живи, преблагий царь!

— Ты хорошо делаешь, что наказуешь изменников по делам их!

Пока шли последние приготовления к казни, Малюта велел выяснить, куда поместили помилованных, памятуя по опыту, что царь, быть может, не всех, кому сохранил жизнь, отпустит бесповоротно.

Первым к кольям и бревнам подтолкнули печатника Висковатова. Сорвав изодранные и окровавленные тюремные одежды, опричники привязали Ивана Михайловича, будто распяли на кресте. Один из братьев Щелкаловых, быстро набиравших силу, дьяк Василий, начал по свитку вычитывать вины печатника, признание которых Малюте не удалось вырвать и в застенке:

— Иван, секретарь великого князя, вероломный — вероломно и поступил! Именно он написал королю польскому, обещая ему передать крепость Новгородскую и Псковскую. Это первый знак твоего вероломства и обмана! — И Василий Щелкалов, оторвавшись от свитка, вздернул свитую толстую плеть, висевшую на запястье, и хватил печатника по макушке. Кровь залила лицо Висковатого. И хоть шеф опричнины сам готовил казнь на Поганой луже, он только в ту минуту осознал, что царь велел Щелкалову провести экзекуцию с особой жестокостью. И не ошибся.

Дьяк громко и щеголевато произносил, ударяя каждое весомого смысла слово по обычаю старых дошлых глашатаев, съевших собаку на озвучивании царских грамот. Иоанн любил вслушиваться в хорошо изученный текст, постепенно укрепляя свою веру в то, о чем в грамоте писалось и что далеко не всегда соответствовало действительности. А Малюту и подавно убаюкивали эти песни — ему приговор важен, а не истина. Прав государь: что есть истина? Малюта в мгновение ока правду в ложь превращал и обратно — ложь в правду. Истина — что оборотень, ее как пожелаешь, так и вывернешь! Главное, чтобы клещи под рукой находились.

— Второй знак вероломства и обмана, — продолжал Щелкалов, обращаясь к Висковатову, — ты писал к царю турецкому, увещевая его послать войска к Казани и Астрахани. Это второй твой обман и вероломство. В-третьих, ты писал царю перекопскому и таврическому, чтобы он опустошил огнем и мечом владения великого князя. Тот, учинив набег с войском, причинил большой урон жителям московской земли. И раз ты виновник столь великого бедствия, ты уличен в вероломстве и обмане, учиненном против твоего государя.

Подтверждением того, что Висковатов и в застенке не признал обвинений в измене, являлись его мольбы, вознесенные на небо к Всевышнему:

— Свидетельствуюсь Господом Богом, ведающим сердца и помышления человеческие, что я всегда служил верно царю и отечеству. Помилуй меня, Бог Всемогущий. Не дай клеветникам моим восторжествовать.

Конь Малюты стоял рядом с Иоанновым. Шеф опричников, склонившись к плечу повелителя, тихо произнес:

— Клятвопреступник! Уже за одно это его следует придать мучительной казни! Преблагий государь, не вздумай его помиловать!

Малюта боялся, что печатник возвратится через какое-то время в Посольскую избу. Настроения Иоанна переменчивы.

— Слышу наглые наветы, — голос Висковатова, несмотря на страдания, окреп, — не хочу более оправдываться, ибо земной судия не хочет внимать истине!

Малюта, рискуя вызвать неудовольствие патрона назойливостью, заметил:

— Что меня обидел, во лжи уличая, — пустяки! Но вот царя своего и повелителя оскорбил — это политическое преступление. Усомниться в благости и справедливости твоего сердца, пресветлый государь, подло! Только что ты помиловал изменников, даруя им жизнь. Не поспешно ли решение, пресветлый государь?! А измена даже в Опричной думе свила гнездо — что уж поминать о земщине! Алексей Данилович сколько хвалил мне в глаза печатника? И тем хорош, и этим! А Фуникова?!

Иоанн дернул плечом:

— Не мешай!

И Малюта догадался, что Иоанн и не предполагал смягчать приговор.

— Судия небесный видит мою невинность! — внятно произнес печатник.

Царь кивал, будто соглашаясь. Повернув голову к нему, Висковатов воскликнул:

— И ты, о государь, — увидишь ее перед лицом Всевышнего!

Накануне поездки на Поганую лужу Иоанн мрачно и испытующе бросил:

— Не палачам казнить доверю, а близким нам по духу князьям и боярам, дьякам и подьячим! Мои друзья должны делом доказать, как они верны мне.

Малюта спрыгнул с коня и, подняв глаза на Иоанна, спросил:

— Кто должен довершить казнь предателя?

— Пусть каждый особенно верный поможет уйти на тот свет вероломному!

Малюта первым кинулся к печатнику и занес над ним нож, одновременно припомнив другие слова Иоанна: «Не худо бы, чтобы вину признал, да не в застенке у тебя, а при всем честном народе».

Малюта замер на мгновение и придвинул губы к уху распятого.

— Сознайся, Иван! Не губи душу, — шепнул он. — Покайся. Жизни тебе не обещаю, но смерть облегчу. Моли государя о прощении!

— Никогда! Никогда! Никогда! Будьте прокляты, кровопийцы, вместе с вашим царем!

И Малюта ударил ножом Висковатова по лицу, срезав начисто нос. Кровь хлынула ручьем на белую впалую грудь. Малюта возвратился назад и сел в седло. А особенно верные пустились наперегонки к крестообразно висящему на бревнах телу и начали кромсать живое и стонущее. Среди них не последним у кольев оказался подьячий Иван Реутов. Кривым лезвием он секанул печатника меж раздвинутых ног и тоже побежал обратно к царской свите. Иоанн, внезапно сузив глаза, подозвал его поближе:

— Ты, поганец, должен обязательно ту же испить чашу, которую испил он. — И Иоанн ткнул плетью в сторону безобразного кровавого месива, над которым, что псы, издевались ближние бояре и князья, обезумев, наверное, от одного вида исполосованного тела.