XI. (Мартовские иды или неотразимая магия женского взгляда). – Итак, женский взгляд оказывает на мужчину магическое воздействие, потому что пробуждает в нем двойника, который не столько зависит от мужчины, сколько от женщины: через этого самого эротического двойника мужчины женщины зачастую даже управляли миром.

Действительно, когда слабые и капризные существа, известные нам» насквозь и глубже» по их сугубо человеческим ролям матерей, сестер, дочерей и просто нейтральных жителей планеты, перенимают реальную или даже возможную роль эротического партнера, они могут стать чем-то по-волшебному непреодолимым: так невозможно бороться с собственной тенью, и нет тому лучшего подтверждения, чем та мгновенная, неконтролируемая и по большому счету постыдная для нас острая реакция на брошенный из толпы интересной женщиной взгляд на нас в тот момент, когда мы идем рука об руку с женщиной нашей жизни: этот взгляд, точно разбойничий нож, проникает в самое сердце и, в зависимости от того, случайный ли он или в нем просквозила реальная возможность связи – неважно, в этой жизни, прошлой или последующей – он продолжает еще некоторое время бередить сердце и смущать душу.

Нейтрализовать его тонкий яд, конечно, не составляет труда, но для этого надобно усилие воли и определенное самовоспитание, главное же, мы позволяем вечному соблазну входить в нас малыми толиками не потому даже, что в случае благоприятных обстоятельств мы ему уступили бы на самом деле – нет, как раз этого и не было бы – а потому, что мы внутренне убеждены, что этими пронзительно-греховными взглядами смотрит на нас жизнь, и вот, чтобы ее лучше понять, а заодно и себя самих, мы берем на себя малый грех хронического, но также и метафизического беспокойства от взгляда чужой и посторонней женщины.

Итак, что здесь происходит? когда в светлых мартовских сумерках начинают призывно и пронзительно кричать птицы, все уже в сущности кончено, наступила весна, а с нею очередное обновление природы, включая нас самих с нашей так называемой внутренней жизнью: мы опять и всем нутром прилепились к жизни, сопротивление невозможно, приговор этот окончателен и обжалованию не подлежит, да мы и сами в глубине души признаем справедливость приговора, потому что сопротивляться жизни не в силах, – это как магический момент в совокуплении, когда семяизвержение остановить невозможно, и ток сладострастия необратим.

Но неизвестно еще, чем сильнее притягивает нас жизнь: оргазмом или светлыми мартовскими сумерками, в жизни ведь и помимо женщины есть множество тонких нитей, привязывающих нас к жизни покрепче стального троса: сюда в первую очередь природа, сюда ностальгия по прошлому, сюда томление будущего, сюда искусство, сюда тяга к домашним животным, сюда приключения, сюда просто бездумное глядение в окно, сюда всего лишь дыхание, – и вот все это Будда оставил в двадцать девять лет, он ушел из родного дома даже не попрощавшись с женой и новорожденным сыном, потому что знал, как субтилен феномен прощания и как притягивает он тоже к вечному круговороту бытия, но для чего ушел Будда? что он открыл миру?

То, что вслед за оргазмом, весной и музыкой Моцарта к нам приходят измена и самоубийство, раковая опухоль и дом для умалишенных, садистские убийства и растление малолетних? об этом мы догадались бы и без него, – пусть не ко всем они приходят, но ко многим, зато ко всем приходят классические – болезнь, старость и смерть; правда, я знаю по меньшей мере трех человек, которые утверждали, что были на протяжении всей жизни абсолютно счастливы: это пианист Артур Рубинштейн, актер Жан Марэ и мать Гете, судя по всему, они и болезней не знали, и старость их особенно не допекла, к ним пришла только смерть, а если еще и во сне… но они все-таки исключения.

Так что же открыл Будда такого, о чем бы мы без него ни за что не догадались? что страдания от радостей неотделимы? или что жизнь единственный источник тех и других? нет, и об этом, если бы очень постарались, мы как-нибудь додумались бы сами, – но Будда открыл обратное течение жизни: мы знаем одно и привычное – от рождения через созревание к смерти, Будда показал нам противоположный ток бытия – от совершенного самосознания к прекращению всякого рождения и упразднению смерти, – быть может, буддизм в духовном мире и есть прямой аналог той самой антиматерии в физическом космосе, о которой так упорно твердят физики.

Тем самым Будде принадлежит величайшее открытие, сделанное человеком, но каковы его плоды? что может Будда противопоставить нашим «коренным» ценностям: оргазму, любви, влюбленности, семейной гармонии, наслаждению искусством, природой и прочему в том же духе?

А вот что: есть, оказывается, подлинные плоды медитации, их может каждый попробовать, и вкус их столь же реален, как вкус яблока, – одна из основных буддийских медитаций (ее любил практиковать сам Мастер) имеет восемь четко зафиксированных и признанных даже западной психологией ступеней-джан, последняя из которых может по желанию повести к добровольному и окончательному уходу из тела и соответственно достижению посмертной ниббаны.

Но самое интересное то, что уже пребывание на первой ступени характеризуется переполняющим душу восторгом, на второй ступени восторг дополняется превосходящим его по тонкости ощущения блаженством, на третьей ступени чувство блаженства становится постоянным, а с четвертой ступени – всего лишь половина пути, не правда ли? – блаженство уступает место настолько высоким и субтильным душевным состояниям, что мы, простые смертные, даже не можем иметь о них понятие: это состояние, как заверяют буддисты, вообще нельзя описать в словах, зато его можно испытать реально.

Нам это понять трудно: что означает, собственно, полная свобода от оргазма, от весны, от музыки Моцарта? и какое самосознание нужно иметь, чтобы оставаться совершенно незатронутым этой «тройной квинтэссенцией» жизни? буддист все это пережил, мы – нет, нам остается ему только верить… буддист отказывается от прелестей жизни не из принципа, а потому, что он нашел что-то лучшее, что-то такое, что ему дает больше, чем они, и это «больше» – полное освобождение от волшебства жизни, в чем бы оно ни выражалось, – итак, все дело в освобождении, освобождении от всего, в том числе и от Будды в конечном счете, да, буддисты даже на этом настаивают, состояние «чистого освобождения» есть высшая и последняя цель любого буддиста, и я думаю, что элементарная интуиция, которой обладает любой из нас, подскажет нам, что выше этой цели для человека ничего нет и быть не может.

Поэтому когда в светлых мартовских сумерках начинают призывно и пронзительно кричать птицы, буддист услышит в них то же, что слышим в них и мы: ведь он тоже когда-то был таким же человеком, как мы, и он конечно же оценит по достоинству неотразимую красоту и мощь пробуждающейся жизни, но ведь он постиг что-то более высокое, чем жизнь, а речь здесь идет только о выборе между высоким и более высоким, и больше ни о чем, – так что же ему выбирать? этот же самый вопрос стоит и для нас.

И все-таки ранней весне сопротивляться невозможно, что за странное субтильное томление растворено в мартовском воздухе! нельзя долго сидеть дома, трудно сосредоточиться даже на любимых книгах, разговариваешь с людьми – а мысли далеко, спрашиваешь себя – где они? и тут же сам недоумеваешь: о ком ты, собственно, спрашиваешь – о себе или о людях? спокойствия нет нигде, вместо него сплошная метафизическая тоска по неопределенному: такое ощущение, точно все семь чакр, подобно тетиве, натянуты и взаимосвязаны в это время года крепче обычного, так что и женский лик, по слову Пушкина, волнует кровь едва ли не больше в музыкальном смысле, чем в собственно половом, весной трудно находить подходящие слова – скажем, той же женщине, идешь рядом с нею, опустив голову – и молчишь, или говоришь неподходящее, а ночью, после встречи, пишешь стихи, или пытаешься писать, но даже если о стихах нет речи, настроение в душе насквозь поэтическое, смотришь на женщину – но взгляд рассеянный и нет от мира сего.