Нечто пушкинское: этого довольно, – здесь главная и единственная вина Анны: источник всех ее достоинств, но также и корень всех ее мелких недостатков! с присущей ему неумолимостью Толстой рисует и безжалостное кокетство Анны с Вронским на балу на глазах беззащитной Кити, и убийственную жестокость к мужу, когда страсть ее зашла далеко, и не совсем красивое заигрывание с Левиным, и нескрываемое подчас чувство превосходства над Долли…

Итак, Анна эгоистична, но не в том первобытном и первобытийственном, да еще ориентированном на интересы семьи и детей смысле, в каком эгоистичны – и едва ли не больше ее! – любимые толстовские герои Кити и Левин, Пьер и Наташа, а в том изящном и игривом смысле, который имеет своим источником преизбыток изящной и бесцельной жизненной энергии, и который так прочно идентифицируется в нашем сознании с образом Пушкина.

Образом Анны Карениной Толстой расквитался с Пушкиным и пушкинской стихией, расквитался как художник, и не потому, что лично имел что-то против Пушкина, а потому, что сам творческий путь и непрерывный поиск творческого совершенства на этом пути привели его к смертельной конфронтации с пушкинским началом.

Ясно дав понять, что Анна не только как женщина, но и как личность превосходит всех остальных персонажей романа – Левина главным героем даже не помыслишь – Толстой, однако, положил между собой и Анной, а тем самым между Анной и нами, читателями, такую страшную и непроходимую дистанцию, которая при всем нашем восхищении ею не позволяет нам ее любить и даже вполне ей сочувствовать.

И это, с одной стороны, напоминает великого Кафку, где тоже в основе феноменальной художественности лежит неуловимо тонкий парадокс, а с другой стороны, читая «Анну Каренину», нам как-то трудно отделаться от впечатления, что если и есть Творец, то Он смотрит на нас теми же глазами, что и Толстой на свою Анну, и что Он как будто не может даже смотреть иначе: такова демиургическая безусловность Толстого как художника.

И в заключение: надо ли говорить, что оба художника до конца тащили за собой людей в себе, в том числе и в свой последний путь? так что и Пушкин и Лев Толстой уходили в смерть, уходя в первую очередь от своих жен, а если точнее, они ушли в смерть именно по причинам, так или иначе заключавшихся в их персональных отношениях с женами, – и как в конфигурации толстовского ухода было что-то глубоко каренинское, так в пушкинской гибели явственно сквозит онегинский элемент: как будто могло быть иначе.

VIII. (Великая альтернатива). – Кто не помнит детские игры в гляделки? мальчик и девочка или же парень и девушка смотрят не мигая друг другу в глаза до тех пор, пока кто-то не мигнет, не отведет взгляд или не засмеется: кто первый не выдержит взгляд своего визави, тот и проиграл.

Я не помню случая, чтобы эту игру выиграл представитель мужского пола, но ведь это было давно и в российской провинции: мой подрастающий соотечественник носил в душе завышенные и заведомо невоплотимые идеалы, сам же страдал от них, не готов был за них постоять, сдавал их постепенно и в самой этой подлой сдаче ухитрялся находить тайное сладострастие, – вот оно-то в конце концов и заставляло его со смущением отводить первым глаза от девушки, проигрывая игру в гляделки.

В общем же и целом поединок во взглядах между мужчиной и женщиной – это как бы пантомима всего их будущего отношения:

Вронский всегда пересматривал Анну Каренину, – это значит, что его любовь к ней была вполне внутренне оправдана, тогда как Анна, напротив, не могла выдержать долго его взгляда: и в этом, быть может, сказывалась ее глубочайшая неправота и экзистенциальная вина.

Обычно же и как правило смотрящий на женщину мужчина уже прелюбодействует с ней в сердце своем, тогда как, наоборот, смотрящая на мужчину женщина уже зачинает от него: разница между прелюбодеянием и зачатием принципиальная, – поэтому в нашей российской провинциальной среде девушки и осиливали ребят в гляделки, – хотя, с другой стороны, в нашем национальном консервативном укладе осталось, может быть, еще кое-что евангельское, как и предполагал Достоевский, – на Западе оно давно выветрилось, да и было ли вообще?

Действительно, есть совершенно безошибочный нюанс в женском или мужском взгляде, когда обладатель его, являясь сам по себе вполне порядочным и даже истинно возвышенным человеком, сигнализирует своему визави тем не менее абсолютную и незамедлительную готовность идти с ним в постель: это совершенно нормальная вещь, она присутствует во всех временах и народах, а раз так, то и в литературе этих народов нашла она свое узаконенное место.

Вот только в почему-то русской классической литературе ей отказано во внимании: за пределами ее – скажем, в нынешней эротической российской словесности всех мастей – сколько угодно, но не в классике: в самом деле, никакую настоящую героиню отечественной классики мы не в состоянии представить извивающуюся в сладострастных конвульсиях, хотя в жизни это происходит на каждом шагу, и равным образом не увидим мы в ее взгляде той бесовской готовности к интимности, которая тоже есть самая что ни есть нормальная вещь.

Даже соответствующие сцены с Анной Карениной и Вронским оставлены за строкой, причем так мастерски оставлены, что наше читательское воображение в этом направлении начисто заблокировано, опять-таки в отличие от аналогичных сцен с участием Эммы Бовари и Родольфа: там в общем-то тоже все осталось за строкой, но там представление об умолченном не разрушает природы образов, – у нас же представление о том, что на самом деле было между любовниками, именно разрушает их образную субстанцию, – и здесь коренное отличие между русской и западной классикой.

Почему? в стыдливости ли и романтичности все дело, тесно сопряженных с инфантильностью и закомплексованностью? во всяком случае только у нас возможна та юношеская влюбленность, когда парень и девушка месяцами и даже годами (!) дружат (а точнее, дружили) без физической близости: такое было в недалеком прошлом, я сам был тому свидетелем, а до меня – мои родители, а до них – и так далее и тому подобное.

Да и вообще, разве невозможно себе представить, что влюбленные любили бы друг друга помимо интимного акта – при условии отсутствия механизма оргазма – и спали бы совершенно обнаженные в нежных объятиях? они целовались бы, обнимались бы и даже при желании могли бы совершать половой акт: это необходимо, потому что половые отличия неотделимы от образов мужчины и женщины, – однако зачатие происходило бы только в том случае, когда бы имел место спонтанный и таинственный всплеск взаимной любви, так что не мужское семя, а субтильный прирост энергии мужской любви в конечном счете приводил бы к оплодотворению яйцеклетки, – и тогда как бы должны были любить друг друга супруги, чтобы у них родилось дитя! и как бы невозможно было подделать такую любовь! и какие бы чистые мысли и побуждения должны были царить в их душах, поскольку только они, эти мысли и побуждения, являлись бы носителями субтильных духовных энергий, единственно обусловливающих оплодотворение!

Как прекрасно! и кто скажет, что такой вариант был абсолютно невозможен в космосе? я думаю даже, что если бы восторжествовала в космосе такая альтернатива любви и деторождения, то дьявол никогда не был бы выдуман, но все, увы! произошло иначе и, наверное, не хуже, поскольку не нам судить, однако сама метафизическая возможность описанной любви и зачатия, быть может, дремлющая в человеческой душе на бессознательном уровне, должна ведь к том или ином виде проявляться в жизни? так почему бы ей не проявиться в вышеописанном российском двойном варианте? какая честь для нас и оправдание! и какой славный подкрепляющий нюанс к мессианской роли русского начала в интерпретации нашего незабвенного Федора Михайловича!