Словом, нет смысла всерьез говорить о том, что Потемкин утратил свое влияние — влияние его оставалось не меньшим, чем прежде. Когда Фокнер наконец объявил, что Англия согласна на условия России, Потемкин взял дело в свои руки, даже не посоветовавшись с Екатериной, — что, как отмечал Деболи, очень разозлило русских министров. Скоро генералы Потемкина одержали ряд побед: 19 июня он сообщал, что Кутузов, выполняя его приказ, провел наступление на Бабадаг и разбил двадцать тысяч турок. 22 июня Гудович взял штурмом крепость Анапу и, среди 13 тысяч пленных, захватил героя Чечни Шейха Мансура. «Вот ключ, отворивший двери к большим ударам, — сообщал князь императрице 2 июля, — теперь изволишь увидеть, как заревут в Азии». В тот же вечер императрица с небольшой свитой, включавшей братьев Зубовых, приехала из Петергофа в Петербург и обедала у Потемкина в его «доме в Конной гвардии» (так тогда назывался Таврический дворец).[980]

11 июля Очаковский кризис наконец был преодолен: представители Англии и Пруссии подписали ноту, в которой основанием для мира с Турцией — если турецкая сторона подпишет его немедленно — признавалась граница по Днестру; Очаков со степью между Бугом и Днестром отходил к России. В случае, если бы турки отказались подписывать соглашение, Россия сохраняла за собой право бороться за более выгодные условия. В тот же день в Петербург прискакали два курьера — один от Гудовича с сообщением о взятии крепости Суджук-Кале, другой — с донесением о том, что 30-тысячная русская армия перешла Дунай и 28 июня разбила при Мачине 80-тысячную армию великого визиря, и курьер от Гудовича о занятии крепости Суджук-Кале. «В один день, мой друг, два праздника, — писала Екатерина Потемкину, — да сверх того еще чудесные дела: принятие наших кондиций союзниками».[981]

Теперь все ждали реакции Потемкина на польскую конституцию. Словно неповоротливый, но устрашающий колосс, он медленно разворачивался в сторону Польши — с какими намерениями? Деболи уверял, что он собирается сделаться королем польским, организовав Конфедерацию или подняв казацкое восстание. Александра Браницкая желала, чтобы Потемкин был провозглашен наследником Станислава Августа. В польской столице уже несколько лет циркулировали слухи, предупреждающие, что Потемкин мечтает сделать наследниками трона детей Браницкой. Кипение страстей перемежалось комическими интерлюдиями: на каком-то вечере Потемкин сказал Деболи, что поляки так любят Порту, что даже носят турецкие шаровары.

Потемкин разрывался между необходимостью скакать на юг, чтобы возглавить переговоры с оттоманами, и сознанием, что, как бы ни были тяжелы для него нападки Зубова, он не может оставить столицу, пока они с Екатериной не выработают единую политику по отношению к Польше. Екатерина настаивала на том, чтобы он скорее занялся мирным соглашением. У Потемкина же тем временем появились новые — личные — причины для того, чтобы оставаться в Петербурге. Он снова влюбился.

Продолжала ли императрица, сама занятая Зубовым, ревновать Потемкина, или она устала от его демонстративного разврата? Как бы то ни было, когда князь предложил назначить в инспекцию, созданную для борьбы со злоупотреблениями в армии, совершенно пустого человека, князя Михаила Андреевича Голицына, она, зная причину этого назначения —- роман Потемкина с женой Голицына, резко выговаривала ему: «Он тебе честь в армии не принесет [...Щозволь сказать, что рожа жены его, какова ни есть, не стоит того, чтоб ты себя обременял таким человеком, который в короткое время тебе будет в тягость. Тут же не возьмешь ничего, саг madame est charmante, mais on ne gagne pas la moindre chose en lui faisant la cour». Всему Петербургу было известно, что, наскучив прекрасной гречанкой, светлейший занялся Прасковьей Голицыной (урожденной Шуваловой). «Вечно мятущаяся», писавшая повести на французском языке, она стала его последней страстью. Однако родственники Прасковьи Андреевны ревностно защищали ее добродетель. Екатерина предупреждала Потемкина: «Извини меня, ежели скажу, что и муж и жена тебя обманывают». Она умоляла его скорее отправляться на юг: «Faites la Paix, apres quoi Vous viendrez ici Vous amuser tant qu’il Vous plaira [...] Письмо же сие издери по прочтении». Но князь сохранил это письмо, самое едкое из всех посланий Екатерины.[982]

Вспышка раздражения Екатерины знаменовала, как и обычно, окончание их ссоры. Только что, 18 июля, она подписала новый рескрипт Потемкину, который закреплял достигнутое ими согласие и означал, что светлейшему пора уезжать на юг. Русские, польские и западные историки спорят о смысле этого документа уже двести лет. Главным противоречием кажется несовместимость предоставленных князю огромных полномочий с прочно утвердившимся убеждением, что к этому времени он потерял свое влияние. Легенда гласит, что Потемкин «не мог снести мысли о своей опале», когда «узнал, что Платон Зубов, по всей видимости, получил безраздельную власть над разумом Екатерины». Эту версию враги светлейшего сообщали иностранцам, приезжавшим в Петербург после смерти Потемкина.[983] Раз Екатерина II Зубов были готовы сместить князя Таврического — как, в самом деле, она могла поручить ему решать, мириться или воевать с турками и поляками? Значит, заключали исследователи последних дней Потемкина, Екатерина подписала рескрипт для видимости, чтобы избавиться от него. Эта точка зрения базируется на обратной исторической перспективе, а не на фактах.[984]

В июле 1791 года даже недруги Потемкина поняли, что он уезжает из Петербурга победителем. «Ему так доверяют, — информировал английский посланник Уитворт свое министерство, — что он имеет теперь полную свободу решать», заключать мир с Турцией или продолжать войну. Что же касается козней Зубова, «то нет никакой вероятности, что они увенчаются успехом — так велика благосклонность к Потемкину императрицы».[985] Спустя много лет Зубов признавался, что так и не смог устранить Потемкина со своего пути: «А устранить было необходимо, потому что императрица всегда сама шла навстречу его желаниям и просто боялась его, будто взыскательного супруга. Меня она только любила и часто указывала на Потемкина, чтоб я брал с него пример».[986]