29 августа Екатерина молилась о здравии Потемкина в Александро-Невской лавре и подарила монастырю «большое серебряное паникадило, к раке св. Александра Невского золотую лампаду, сверх того, сосуды золотые с антиками и брильянтами». К светлейшему выехала Александра Браницкая. Но в эти дни Потемкин уже сообщал: «Благодаря Бога опасность миновалась, и мне легче [...] Я не уповал уже Вас, матушка родная, Всемилостивейшая Государыня, видеть».[994] Не оправившись до конца от лихорадки, он снова отправился в Яссы.

«...Не понимаю, как, в крайней слабости быв, можешь переехать из места в место, — волновалась Екатерина — и добавляла: — Платон Александрович [...] весьма безпокоился о твоей болезни и один день не знал, что и как печаль мою облегчить». Потемкина, разумеется, не могли не шокировать подобные признания, однако до последних дней от посылал приветы «зубу», который так и не смог «выдернуть». Еще четыре дня, до 10 сентября, он мучился непрерывным жаром и головными болями: «Я во власти Божией, но дела Ваши не потерпят остановки до последней минуты».[995]

В самом деле, он следил за ходом переговоров, посылал визирю подарки, передислоцировал армию на случай продолжения войны и докладывал Екатерине, что флот благополучно вернулся в Севастополь. Не прекратил он и своих польских интриг: тайно вызвал к себе своих союзников — генерала артиллерии польской армии Феликса Потоцкого и фельдгетмана Северина Ржевуского, чтобы сообщить им о намерениях императрицы.[996]

Между тем Потемкин продолжал думать о развлечениях. Он хотел изысканной музыки и хорошего общества. 27 августа он писал французскому историку и политику Сенаку де Мейлану, находившемуся в это время в Москве, что находит его мысли о французской революции и Древней Греции такими любопытными, что хотел бы познакомиться с их автором, и приглашал посетить его в Молдавии.[997]

Тогда же, летом 1791 года, Потемкин сочинил канон Богородице: «И ныне волнующаяся душа моя и уповающая в бездне беззаконий своих ищет помощи, но не обретает. Подаждь ей, Пречистая Дева, руку свою, ею же носила Спасителя моего и не допусти погибнуть во веки». Ему предложили услуги еще одного композитора и музыканта. «Хотел было я отправить к Вам первого пианиста и одного из лучших композиторов в Германии [...], — сообщал из Вены граф Андрей Разумовский. — Он недоволен своим положением здесь и охотно предпринял бы это путешествие. Теперь он в Богемии, но его ожидают сюда обратно. Если Ваша Светлость пожелает, я могу нанять его не надолго, а так, чтобы его послушать и подержать при себе некоторое время». Ответ Потемкина не сохранился. Композитора звали Моцарт.[998]

В середине сентября состояние Потемкина опять ухудшилось. Из всех его привязанностей осталась одна — та, которая не оставляла его на протяжении двадцати лет. Екатерина II светлейший снова писали друг другу простые слова любви, словно боясь упустить возможность еще раз заверить друг друга в своих чувствах. В Яссах свирепствовала малярия. Большинство больных поправлялись после нескольких дней озноба и бреда, но Потемкину, за которым ухаживали и Александра Браницкая и Софья де Витт, лучше не становилось.

Екатерина хотела следить за ходом его болезни так, будто он находился в соседних комнатах Зимнего дворца. Но курьеры преодолевали расстояние между Яссами и Петербургом за семь-двенадцать дней, и ее взволнованные письма всегда опаздывали: когда она думала, что ему лучше, он снова ослабевал — и наоборот. Она приказала Попову посылать ей ежедневные отчеты о состоянии князя и просила Браницкую: «Пожалуй, графиня [...] постарайтесь, чтоб он берегся как возможно от рецидивы, коя хуже всего, когда кто от болезни уже ослаб. Я знаю, как он беспечен о своем здоровье». Трое докторов — Тиман, Массо и Санковский — констатировали, что «болезнь уже в таком развитии, что обыкновенное врачество едва ли поможет»[999]

Угасающий Потемкин продолжал тревожиться о больных солдатах: «Такого году никогда не бывало: все немогут. Дом мой похож на лазарет, в армии в лазаретах больных 8 т[ысяч], да при полках 10 тыс[яч]. Слава Богу, что не мрут», — и готовился к переговорам: «Турков жду через четыре дни. Много ожидаю плутовства, но я остерегусь»[1000] Его перевезли из Ясс в загородный дом.

Наконец он согласился соблюдать диету: «Здоровье его Светлости при наблюдаемой им умеренности в пище час от часу становится лутче», — докладывал императрице Попов в середине сентября[1001] Потемкин готовил путь для вывода армии через Молдавию, поскольку путь через Польшу оставался закрыт. Австрийцы недавно подписали мир с Турцией в Систове, и теперь вся Европа внимательно следила за ходом русско-турецких переговоров в Гуще. Венские газеты каждый день сообщали о состоянии здоровья Потемкина. В случае продолжения войны он снова должен был возглавить армию, в случае подписания мира ждали визита Потемкина в Вену.

Потемкин, хотя и «устал, как собака», 16 сентября передавал императрице через Безбородко: «...я, верьте, себя не щажу». Через три дня лихорадка возобновилась с удвоенной силой. Браницкая не отходила от его постели. Он отказывался принимать хину. «Нужно его светлости принимать лекарство, — сообщал Попов Екатерине. — При всем его от оных отвращении убеждаем Его Светлость к принятию Высочайшим Вашего Императорского Величества имянем». Потемкин просит прислать ему китайский шлафрок: «Оный мне крайне нужен». Екатерина немедленно выполняет просьбу, добавив к халату шубу. Князь продолжает диктовать донесения государыне, а его собственноручные записки делаются все короче: «Сна лишился и не знаю, когда будет конец».[1002]