Она меня умиляла, чёрт бы её побрал. Я не понимал, как любить такую женщину.

Я мужал в борделях Сайгона, где секс был скорее актом ярости, чем любви. Как мне было переплавить злость и презрение к Мэрилу в нечто нежное и ласковое?

Секс с Мэрилу всегда выливался в борьбу с толканием животами, со стонами и оскалом зубов: чья возьмёт? — зуб или коготь? — кто вожак стаи?

Напротив, Наоко была мягка и чувствительна, отдавалась без остатка, и секс с ней был удовольствием совершенно другого порядка. Потратив столько лет на поиски невинности, я заполучил её. Дело было только за тем, что она была японкой, а не американкой, верила в Будду вместо Христа, со всем соглашалась и не спорила.

В конце недели на своей печатной машинке в офисе я нашёл открытку. От Мэрилу.

«Ты стал отцом ещё одного сына».

Всё. Ни подписи, ни обратного адреса, ни номера телефона. Но почерк был Мэрилу. Меня охватило чувство стыда. Моя жена в больнице в одиночку рожала нашего третьего сына. А я жил себе поживал с красавицей из Японии. Закон разделил нас, но мы всё-таки были мужем и женой. Раньше мне было всё равно. А вот сейчас зацепило. Хоть и платил алименты, я знал, что основной её доход — это пособие. У меня даже не было её адреса. При переезде в дом на двоих хозяев, она объявила мне, что сохранит его адрес в секрете. А я уважал её решение. Платёжки с алиментами я отправлял её адвокату, а он уже пересылал их ей.

В тот вечер мы с Наоко пообедали в Банфе, а потом, закинув рюкзаки на спину, полдороги протопали до озера Тейлор-Лейк. Когда упала тьма и дороги стало не видно, мы устроились на ночлег: разбили палатку, разложили костёр и приготовили ужин.

Наоко не курила и была в лучшей форме, чем я. Обутая в парусиновые тапочки, она так тащила тяжёлый рюкзак по крутой тропинке, полной крутых подъёмов и спусков, словно вышла в Гленмор-Парк на воскресную прогулку. Чем выше мы поднимались, тем больше я потел, пыхтел и задыхался, хватая ртом воздух. Наверное, она часто восходила на Фудзи, а мне об этом не сказала.

На другой день мы прошли остаток пути и хорошо отдохнули: ловили рыбу, купались и загорали на глыбах изо льда, свалившихся с ледника. Ночью похолодало, мы разожгли костёр, подсели к нему поближе и, смеясь и болтая, старались согреться.

Проводя приятно время, я позабыл было о себе и своих бедах, но они вернулись. Зная, что Мэрилу еле сводит концы с концами в Бисмарке, я решил, что не заслуживаю все эти радости.

Чувство вины снова было со мной…

С доброй, любящей, нежной, доверчивой Наоко мне было очень хорошо. Я вообще считал, что она была слишком хороша для такого парня, как я. Я не заслуживал такой женщины. Но чем больше я думал о том, как Мэрилу бьётся там с ребатами, тем сильней скребли кошки на душе. От такой мысли я не мог обнимать Наоко. Не мог прикоснуться к ней. А ночью, под звёздным небом не смог заняться с ней любовью.

— Почему я не нраврюсь тебе, Брэд?

— Ты нравишься мне, Наоко. Здесь другое. Я не знаю, в чём причина, моя хорошая…

Всё я знал. Я просто не хотел говорить, о чём думаю. Не хотел причинять ей боль. Да, видимо, придётся. Может, тогда она поймёт. И мы сможем поговорить. И, может статься, тогда мы сможем отвлечься от проблем и будем снова радоваться жизни. Но я ничего не сказал. И Вьетнам из тёмного угла опять тихо подкрался ко мне.

Наоко — азиатка. Это нашёптывал мне внутренний голос. Она добрая азиатка, Брэд, но всё-таки. Она не из тех шлюх с «улицы 100 пиастров», но она восточная женщина. А все восточные люди — подонки…

Нет, я не слушаю. Заткнись, убирайся, оставь меня.

Но голос не унимался…

Не виляй. С дальневосточными азиатками хорошо спать, но, вернувшись на родину, ветераны Вьетнама с ними уже не спят…

Спят! Спят! Ещё как!

Мы спим с круглоглазыми девками, Брэд.

Нет, я не буду тебя слушать. Оставь меня, Маленький Человечек. Ты не прав, ты ошибаешься!

Всё кончится тем, что ты женишься на ней, потом разведёшься, но останутся дети — темнокожие и косоглазые…

Прекрасные дети. Я буду любить их. Не оскорбляй их!

Ты всё равно не приспособишься…

Я не приспосабливаюсь сейчас! Никогда не приспосабливался! И никогда не буду…

Дружки вроде Билли отвернутся от тебя. Ты смешаешь белую расу с жёлтой. Люди будут показывать пальцем и плеваться.

Билли никогда так не сделает, ханжа! Расист ты ублюдочный. Билли любит женщин, как я, ему всё равно, из какой они страны. Заткнись, твою мать!

Конечно, Наоко тебе нравится. Но, вдобавок ко всем твоим бедам, выдержишь ли ты, если все отвернутся от тебя? Она азиатка. Красивая, зовущая, но всё же азиатка. Азиатка! Наоко — азиатка. Тебя будут называть любовником азиатки. Никто не будет вдаваться в подробности. Вы оба будете несчастны…

Она женщина. Всё остальное ничего не значит, ничего.

Дай ей только остаться — и если что-то не заладится — вам обоим не позавидуешь.

Это Канада, не Штаты. Оставь меня. Уходи, пожалуйста! Отвали, мудила!

В ту ночь, в палатке, я так и не уснул толком. Ворочался с боку на бок и думал…

Посмотришь на Наоко — вспомнишь Вьетнам. Вспомнишь вьетнамцев и ненависть их к тебе.

Не все меня ненавидели. Была же Нгуен. Забыл? Она спрятала меня, когда у меня были проблемы…

Наоко будет напоминать тебе о блядях, с которыми ты кувыркался. И обязательно какой-нибудь умник из Восточной Дыры, провинция Британская Колумбия, спросит, действительно ли азиатская вагина делится на две половинки. Как с этим будешь жить?

Я дам ему в морду! Всё, что ты говоришь, ложь. Мы — два человека, которые нравятся друг другу, только это имеет значение. Всё остальное лишнее, лишнее, лишнее…

И так всю ночь. Снова и снова. Опят и опять. И чёрное покрывало вины накрыло меня. Что если я причиню Наоко боль. Тогда я решил, что её надо отправить назад, в Японию. Для неё это будет горе, но так будет лучше. Не будет у неё нормальной жизни со мной. Слишком во мне всё напутано.

Утром я выложил это Наоко. Я сказал, что у меня куча проблем, что демоны войны не отпускают меня, что она слишком хороша для такого парня, как я, что я полон сомнений, что могу составить счастье кого бы то ни было. Я сказал, что не способен жить бок о бок с человеком. Я сказал, что ей надо вернуться в Кобе, найти доброго японца, обзавестись домом и детишками и забыть обо мне; я сказал, что я псих и не знаю, буду ли когда-нибудь нормален.

Она слушала, кивала головой и изо всех сил старалась не плакать…

Но и на тропе от озера Тейлор-Лейк, и по дороге в Калгари слёзы текли по её щекам.

На душе было скверно. Как будто я совершил самоубийство. Ещё одна женщина рядом со мной несчастна. Я знал, что вернувшись домой так скоро, Наоко потеряет лицо. А для японца потеря лица — большая, большая беда. Но другого пути я не видел. Поэтому она упаковала вещи и в тот же вечер улетела в Ванкувер. Расставание у самолёта было тяжелейшей минутой в моей жизни. Это было жестоко, но я считал, что на долгой дороге жизни так будет лучше для неё.