Он раскуривает косяк — ему лучше. Он курит травку так, как я глотал стелацин и парнат — транквилизаторы и антидепрессанты.

Он курит и уходит от ужасной действительности и преследующих по утрам призраков.

Билли говорит, что, вернувшись домой, не смог приноровиться к обществу, поэтому живёт вне его: дома — как изгой — и в море — как пират.

Временами его охватывает паранойя, и тогда он спешит сравнить своё состояние с состоянием других ветеранов, чтобы удостовериться, что с ним всё нормально и он не одинок со своими бедами, как в последние годы. Тем не менее, ему по-прежнему нужен адреналин. И со своей жизнью он играет в русскую рулетку. Риск может дать ему смерть, которую, как он считает, он заслуживает за содеянное.

Билли — один из нас, один из многих тысяч солдат, которых выплюнула война. Его тоже гнетёт непреходящее сознание страшного поражения.

Билли говорит, что продолжает искать ответы на вопросы, но пока единственный ответ состоит в том, что он остался жить. Он говорил со сверстниками, которым не выпало ни ставить свою жизнь на карту, ни защищать её.

И считает, что этим людям чего-то не хватает.

Он зациклился на воспоминаниях о проведённых во Вьетнаме днях — «добром старом времени».

— Это были лучшие дни в моей жизни, Брэд. Мне их не хватает. Я помнил их и буду помнить…

Он сохранил все вьетнамские фотографии. Часть хранится в альбомах. Часть — в коробках из-под обуви. Время от времени, когда собирается подходящая компания, он достаёт старые снимки и, глядя на них, вспоминает.

— Но знаешь, Брэд, — говорит он, касаясь больной темы, — больше всего поражает отсутствие всякого интереса!

Билли обретает покой в природе: в море, лесах, солёных болотах, в рыбе, утках и оленьих стадах, бродящих на задворках его дома.

— Каждый год с началом сентября скунсы устраивают облаву на мусорные баки, а полевые мыши хозяйничают у меня как дома. На это я точно могу рассчитывать. Это тебе не люди, от людей я болею!

Выходя в море, он легко находит косяки скумбрии, потому что за ними следуют голубые акулы. А Билли считает акулу символом цивилизованного человека. И он говорит мне, что стреляет в акул из старого дробовика 10-го калибра, доставшегося от деда. Так он отдаёт долги. Его словами, квитается с обществом, вывернувшим его наизнанку…

— Я вставляю патрон с самой крупной картечью и бахаю!

Билли помнит, как после второго развода он мотался по Техасу и Луизиане, а наниматели спрашивали, случалось ли ему убивать женщин и детей и курить травку.

— Не лезьте не в свои дела! — был его ответ.

А работодатели говорили, что у него есть какая-то нехорошая черта, щербинка в душе, и предлагали прогуляться куда подальше. Поэтому Билли про себя решил, что если хочет получить работу, то нужно скрывать службу во Вьетнаме от добропорядочных хозяйчиков, которые ни черта в ней не смыслят.

— Стреляя в акул, я вспоминаю об этих идиотах. Сейчас бы они предложили мне прогуляться, — говорит он, — я б тогда зарядил свой мушкет и показал им, где раки зимуют, отправил бы их на тот свет — не сойти мне с этого места!

Продав «Призрак», Билли больше не ходил в дальние рейсы. Соль и холод Северной Атлантики сказались на зрении и скрутили руки ревматизмом.

— Просто изумительно, какой вред могут причинить годы рыбалки в ледяной воде. Целый день тягаешь сети, а к вечеру не чувствуешь рук. Они деревенеют. И теперь мне требуется уйма времени, чтобы напечатать на машинке обычное деловое письмо.

— Мои пальцы не слушаются, чёрт их дери…

«В голову пришла мысль о самоубийстве и захватила целиком. На скорости 100 миль в час я наметил себе врезаться в опору моста к востоку от Баррингтона. И вот однажды вечером я написал записку. Хотя нет, не записку. Лебединую песню на 20-ти страницах. Мне, бедному, было очень худо. Лучше умереть. Я извёл себя. Извёл детей. Жену. Я полный неудачник, нить моя оборвалась, а с ней и моя жизнь. И лучше всего кончить всё дело разом…

Я страстно желал смерти, ибо считал, что смерть — единственный способ обрести покой. Я устал от драки, от борьбы за выживание — простое выживание. Меня это больше не касалось. Днём и ночью я грезил о «сладкой смерти», как иной грезит о встрече с ненаглядной…

Но как только я излил свою несчастную душу на бумагу, случилось невероятное. Мне стало лучше. Я выплеснул то, что теснило грудь, и мне полегчало. Наверное, написав то прощальное письмо, я смирился с собой таким, каков есть.

— Сейчас я ничто, но ведь хуже уже некуда, — сказал я себе. — Отсюда я начну и сделаю из своей жизни что-то стoящее. Я смогу. Я чувствую в себе новые силы. «Завтра» наступит. Обязательно. Я снова встану на ноги и отстрою свою жизнь. Я могу, я сделаю, я должен…

Я не мог убить себя. Человечек внутри меня зудел: «Стало тяжко, придурок? Разве ты не можешь выдержать? Разве не можешь потерпеть ещё один день? Хочешь увильнуть? Ты что — дохляк?»

Покинув «Хартвью», я перестал принимать таблетки «всё в порядке». Я чувствовал себя так хорошо, что подумал, они мне больше не понадобятся. Я решил, что психиатр был не прав. Что таблетки — это костыли, а костыли мне больше не нужны. И баста. Хватит галдеть. Я могу делать всё, что хочу. Я сам буду себе доктором. Я знаю, что для меня хорошо…

В первый день я чувствовал себя чудесно, но спустя 36 часов после последнего приёма стелацина и парната, когда мы ехали по Монтане на трейлере, под завязку нагруженном скарбом Мерилу, — в моё отсутствие она успела-таки прикупить полный дом старой мебели — мне вдруг стало весело и от этого как-то не по себе: знакомая история.

Будто и не было «Хартвью». Ярость и чувство вины вернулись — стало даже хуже. Я сказал себе, что это всего лишь возбуждение, и постарался об этом не думать. Однако я несся как обкуренный и не думал сбавлять скорость. Я чувствовал, что теряю контроль над собой, и испугался. Но, несмотря ни на что, я не собирался снова садиться на таблетки. С этими таблетками в эмоциональном плане я жил очень плоско. Ни подъёмов, ни падений. Ни радости, ни грусти. Вообще никаких ощущений. А мне это очень не нравилось. К тому же меня доставали побочные эффекты.

Сделав на границе заявление на получение статуса постоянных жителей, мы приехали в Калгари и на несколько дней остановились в мотеле. Потом нам удалось снять квартиру с тремя спальнями в доме на двоих хозяев недалеко от большого торгового центра на северо-западе города, и я вернулся к работе.

В последовавшие три месяца отношения с Мэрилу очень быстро испортились. Словно ничто не изменилось: все мои старые беды навалились на меня.

Я был конченым параноиком. Мной владел безотчётный страх. На работе я даже не ходил в туалет. А бегал облегчиться через улицу — в универмаг «Хадсон Бэй». Мне всё казалось, что в мужской комнате «Калгари Геральд» кто-то поджидает меня. И либо влепит пулю в затылок, либо всадит нож в спину. Этот страх не проходил. И кошмары опять стали отравлять мне жизнь. Я не понимал, что происходит. Ведь в Северной Дакоте всё было так хорошо.