В конце концов, обе командные экономики полагались на принуждение для ограничения естественного стремления их населения ставить свое личное экономическое благополучие выше обязательств перед диктаторским государством. Командные экономики были в первую очередь и главным образом системами власти; их указания, планы и предписания имели силу закона. «Все директивы правительства – это боевой приказ, который должен неукоснительно выполняться, – заявил обвинитель группе советских менеджеров на одном из судебных процессов, – только беспрекословное выполнение приказов и дисциплина обеспечат победу в борьбе за строительство социалистической экономики»128. Концепция экономического саботажа была включена в советский Уголовный кодекс в 1926 году в статью 58, § 14. Любая халатность и помеха в процессе производства и распределения товаров квалифицировались как контрреволюционная деятельность, за которую и предусматривалось наказание от одного года заключения до высшей меры, т. е. расстрела («высшая мера социалистической защиты»)129. В годы первого пятилетнего плана были приняты дополнительные законы против производства недоброкачественных товаров, злоупотреблений в сфере торговли и хищений государственного имущества, за которые предусматривалось наказание от пяти до десяти лет лагерей130. В послевоенный период экономические условия были столь тяжелыми, что экономические преступления стали обычным явлением для миллионов советских граждан. Органы юстиции в 1945 году дали старт кампании против «незаконного присвоения социалистической собственности», однако случаи воровства на следующий год увеличились на четверть. По требованию Сталина 4 июня 1947 года был принят драконовский закон об экономических преступлениях, который привел к увеличению числа приговоров, предусматривавших более шести лет заключения, с 44 552 в 1946 году до более четверти миллиона на следующий год. В период между 1947 и 1952 годами полтора миллиона советских граждан были сосланы в лагеря по обвинению в хищении государственного имущества131. Большинство из тех, кто был пойман, совершили преступления просто от отчаяния, наподобие той женщины, работницы Ленинградского резинового завода, которая получила десять лет лагерей за кражу трех пар обуви132. По мнению председателя Верховного Суда, такие преступления свидетельствовали о «пережитках капитализма в сознании нашего народа»133.

В Германии ничего подобного не происходило, однако здесь императивы экономического плана использовались как форма социального контроля. Навязчивое законодательство об отходах и переработке сырья и настойчивую пропаганду, призывающую покупать германские товары, невозможно было игнорировать. Поскольку приоритет отдавался в первую очередь «государственным задачам», а не удовлетворению потребностей населения, все жалобы и проявления недовольства по поводу недостатка и качества материалов потенциально могли быть квалифицированы как государственная измена. В период действия четырехлетнего плана был принят целый ряд запретительных законов, криминализировавших правонарушения в сфере экономики и предусматривавших такой же широкий спектр наказаний, как и в советской системе. 1 декабря 1936 года был издан Закон об экономическом саботаже. По нему любой гражданин Германии, «нанесший серьезный урон германской экономике», мог быть «наказан смертью», а его имущество могло быть конфисковано134. Торговля на черном рынке, контрабанда, валютные махинации и даже несанкционированное повышение цен предусматривали длительное тюремные сроки или расстрел как примеры того, что закон квалифицировал как «чистый эгоизм». Закон применялся очень ограниченно. Комиссия по ценам обнаружила, что простой угрозы применения этого закона против двух бизнесменов, о которой широко оповестили через прессу в 1936 году, когда закон был только что введен, оказалось достаточно, чтобы произвести столь «устрашающее впечатление», что никаких «показательных акций» с этого момента и вплоть до 1945 года больше не потребовалось135. Показательное наказание предпринимателей, торговцев и рабочих привело к серьезному сдерживанию новых категорий экономических преступлений в Германии. В Советском Союзе страх наказания или стыд никогда не были достаточными для того, чтобы стать стимулом к послушанию.

Одной из многих жертв экономического принуждения пал принцип владения собственностью. Эта проблема не ограничивалась только Советским Союзом, как это может показаться. Ни в той ни в другой стране частная собственность не рассматривалась как незыблемое право, напротив, она проистекала из принадлежности к определенному сообществу. Идею «германского» законодательства о собственности национал-социализм позаимствовал у националистических теоретиков права. В своих работах 1935 года Отто Олендорф писал, что частная собственность не подразумевает либеральной концепции «неограниченного суверенитета над имуществом», напротив, она означает «обязательство перед сообществом», удовлетворение от доверительного управления имуществом во благо всем136.

В сталинском Советском Союзе проводилось различие между частной и личной собственностью. Частная собственность была легализована по Гражданскому кодексу 1923 года, как соответствующая НЭПу. С окончанием НЭПа концепция собственности была изменена на концепцию личной собственности, что было освящено Конституцией 1936 года. Собственность в этом смысле слова стала производной социалистической собственности, заработанной в результате социалистического труда и, таким образом, санкционированной коллективным характером этого процесса; те граждане, которые продолжали управлять собственными ремесленными предприятиями, или немногие из тех, кто продолжал владеть собственными сельскохозяйственными угодьями, считались частными собственниками, а не владельцами личной собственности или имущества и не могли рассчитывать на конституционную защиту137.

Существующее мнение о том, что вся собственность в Советском Союзе принадлежала государству, всего лишь миф. В период пятилетних планов государство ставило цель уничтожения только той частной собственности, которая предполагала эксплуатацию человека человеком. После 1929 года кредитные банки, крестьянские фермы, магазины и большинство ремесленных мастерских были переданы в общественную собственность в форме коллективных хозяйств или производственных кооперативов, но государство «владело» ими только опосредованно. В сталинской системе сохранялись обширные сферы частной собственности, частной торговли и личной собственности. Согласно сельскохозяйственному закону от 1935 года всем членам коллективных хозяйств были переданы участки земли, которые они могли разрабатывать самостоятельно, а выращенные продукты продавать на свободном рынке. К началу 1950 года более 50 % всей сельскохозяйственной продукции страны было выращено на частных участках, заполненных домашним скотом, курами, фруктовыми деревьями и овощами138. В 1939 году все еще оставалось более миллиона индивидуальных ремесленников, которые перебивались доходами от собственных мастерских, существуя на краю социалистической экономики. Запрет базаров и рынков мало что изменил, и большая часть торговли страны осуществлялась на неофициальных и статистически не фиксируемых уличных прилавках и рынках, которые в 1930-х и 1940-х годах как грибы после дождя снова распространились по всей стране.