Очередная атака Льва Давидовича была литературной. Он решил сыграть на том поле, где и впрямь был мастером. Выпустил книгу «Уроки октября». Причем в большей степени обрушился не на Сталина, а на Каменева с Зиновьевым. Откуда, кстати, еще раз видно, что по изначальным планам они должны были помогать Троцкому. Теперь же он на них крепко обиделся, считал «предателями». Но и на литературном поприще, на котором Лев Давидович своими талантами бесспорно превосходил Сталина, он позорно проиграл. Подвели его собственные амбиции. Ленина уже окружали ореолом «святости», и Иосиф Виссарионович тоже написал книгу, «Об основах ленинизма», — где с нарочитой скромностью представлял себя лишь учеником покойного. Троцкий же принялся оспаривать заслуги, ставя себя на один уровень с Владимиром Ильичем, а то и выше его. Для массы рядовых партийцев это нетрудно было преподнести чуть ли не кощунством [78]. А оскорбленные Каменев и Зиновьев рвали и метали, готовы были смешать с грязью обидчика. Сталин даже заступился, смягчил их требования вывести Льва Давидовича из ЦК и Политбюро, выгнать из партии.

Но очень быстро пришла и очередь Каменева с Зиновьевым. Иосиф Виссарионович разгромил их в союзе с Бухариным. А потом раздавил и Бухарина… Впоследствии с подачи троцкистов это преподносилось как победа «бюрократии» над «революцией». Мол, «бюрократы» пользовались силой аппарата, а рядовые коммунисты боялись конфликтовать с аппаратом из соображений карьеры [189]. Ну нет, не совсем так. Силу аппарата Сталин и впрямь использовал. Но вдобавок он резко изменил баланс сил внутри партии. Кстати, на этот баланс обращали внимание и троцкисты. Как уже отмечалось, в 1921 г. в партии прошло грандиозное сокращение, ее «чистили» от «попутчиков» и «примазавшихся». При этом было исключено множество рядовых коммунистов, вступивших в партию в годы войны и не имеющих достаточных заслуг по сравнению с профессиональными революционерами. Сталин в 1924 г. сделал обратный ход, объявил массовый «ленинский призыв». Что существенно снизило удельный вес профессиональных революционеров, «интернационалистов». А принятые в партию 200 тыс. рабочих, солдат, сельских активистов усилили «патриотическое» крыло — опору Сталина.

Да и сам он вел игру умело, расчетливо, хитро. Он никогда не выступал инициатором очередных внутрипартийных дрязг и междоусобиц! Вместо этого он предоставлял своим соперникам цапаться между собой. И возникали то «левая», то «правая» оппозиции. А Иосиф Виссарионович в таких конфликтах до поры до времени помалкивал. И оказывался «над схваткой», получая роль третейского судьи. Отсюда и партийная масса привыкала, что Сталин — не «левый», не «правый», что он представляет «центральное» направление. Центральное, выверенное, взвешенное, а значит — верное. Привыкали, что не следует слепо кидаться на лозунги «левых» или «правых», что надо выждать, какую позицию займет Сталин [189].

Ну а главный его конкурент, Троцкий, неизменно оказывался в оппозициях. То в одной, то в другой. И по мере их поражений катился вниз. С поста наркома, из Политбюро, из ЦК… Проигрывал он вовсе не из-за подавления «партийной демократии» со стороны «бюрократов» — ее уже и при Ленине не было, этой «демократии». Нет, Лев Давидович проигрывал из-за своего полного неумения организовать что бы то ни было. Раньше все вокруг него складывалось «само». А теперь почему-то «само» не организовывалось. Троцкий оставался оппозиционным «знаменем», но без руки знаменосца. И вокруг него группировались те, кто еще считал его «вождем» и «знаменем». Группировались самотеком, не получая ни руководства, ни гениальных выигрышных ходов в политической игре. Ждали, жаждали — а не получали… И бесцельно торчали вокруг своего «знамени», пока не подвергались очередному разгрому. Верных соратников оставалось все меньше. Склянский вскоре после своего перевода в ВСНХ был послан в командировку в США и погиб там — «несчастный случай». Видать, много знал. Неврастеник Иоффе смог выразить свою преданность Льву Давидовичу только путем самоубийства…

По воспоминаниям одного из секретарей Троцкого, В. Кибальчича, в последних партийных баталиях число сторонников Льва Давидовича в Москве и Ленинграде оценивалось в 400–600 человек [143]. Где уж тут серьезное противостояние «революционеров» и «бюрократов»? А последнее политическое выступление в России выглядело вообще анекдотически. Его приурочили к празднованию десятилетия революции, 7 ноября 1927 г. Троцкист И. Павлов пишет, что в этот день «оппозиционные лозунги вывешивались на стенах домов, где жили оппозиционеры. На углу Воздвиженки и Моховой красовались портреты Троцкого, Каменева и Зиновьева. С крыши сталинисты пытались сорвать их баграми. Активную оборону своих портретов вели оригиналы. Вооружившись половой щеткой с длинным черенком, Троцкий энергично отбивал атаки» [119]. Да, зрелище, наверное, было незабываемое. «Великий» Лев Давидович со шваброй высунулся из окна и защищает от сталинистов собственный портрет! В определенной мере символично, не правда ли?… А потом была ссылка в Алма-Ату… А потом он очутился за границей…

Ну а одновременно, сокрушая оппозицию, Сталин начал прижимать и интересы иностранцев, нацелившихся на изрядный «гешефт» за счет России. Ведь лоббировала иностранцев, защищала их позиции в советском правительстве та же самая оппозиция. Теперь они лишались своей опоры. Уже в 1924 г. был ликвидирован Роскомбанк. Его объединили с Наркоматом внешней торговли, а директор Роскомбанка Олаф Ашберг был смещен со своего поста. Правда, смещен не за махинации по финансированию революции и не за хищнические сделки по разграблению нашей страны. Выгнали его всего лишь за злоупотребления [139]. Потому что сверхприбылей от перепродажи церковных ценностей и прочих подобных операций Ашбергу оказалось мало, впридачу к этому он еще и воровал — имея доступ к суммам, выделенным для оплаты западных товаров, элементарно прикарманивал часть денег.

Стали ставиться препятствия внедрению иностранцев в отечественную экономику. Были свернуты переговоры с Круппом, которому уже успели пообещать в аренду крупнейшие питерские заводы, Путиловский и Охтинский. А затем дело дошло и до тех бизнесменов, кто успел хапнуть в России концессии. На словах их по-прежнему приветствовали, обхаживали, заискивали. Позволяли завезти оборудование, наладить производство. Оказывали при этом всяческое содействие. Но после того, как дела пошли и оставалось, вроде бы, получать прибыль, у капиталиста начинались неприятности. У него вдруг начинали бастовать рабочие, требуя невероятную зарплату. А советская власть била хозяина чисто западным оружием — юридическим. И на жалобы концессионера государственные чиновники разводили руками. Указывали на пункт, согласно коему правительство обязалось не вмешиваться в его производственные дела. Дескать, отношения с рабочими — ваша проблема, сами и разбирайтесь.

В конце концов иностранец понимал, что его водят за нос, и остается только убираться восвояси. А если не понимал, «помогали» понять. Власти находили в концессионном договоре какой-нибудь подходящий пункт, который не выполнялся. Или возникали неожиданные помехи к его выполнению. Те же рабочие бастовали, начинались перебои с транспортными перевозками. А чиновники объявляли, что знать ничего не желают, нарушение договора налицо — и на этом основании требовали его расторжения. А. И. Солженицын почему-то жалеет несчастных иностранных бизнесменов [148]. Надо ж, бедолаги, рассчитывали культурно и цивилизованно пограбить русские богатства, а вместо этого остались облапошенными, потеряли вложенные деньги и свое оборудование… Ну что ж, о вкусах и симпатиях не спорят.