* * *

Знать нужно не то, что мы научились знать.

Была фантастика, кажется, у Стругацких: через планету из одного в ней провала в другой нескончаемо двигались по постоянному пути сложнейшие механизмы. Аборигены рождались, умирали, опять рождались — поток машин был постоянен, как восход и закат планетного светила. Местный царек, уже разбуженный к любопытству, слал, не ведая греха, своих подданных на космический грейдер, и те, раскинув руки крестом, пытались остановить металлические чудовища, и большинство чудищ превращало первобытный разум в смазку для колес, часть огибала туземную жизнь и следовала дальше согласно воле неизвестного Бога, но некоторые, свернув с предначертанного пути, к яростному ликованию племени, вдруг останавливались, и туземцы радостно тыкали пальцами в бесчисленные кнопки и отверстия, вызывая испепеляющие округу судороги агрегатов, а князек, гордый знанием, заносил в память местного мира, что если сунуть палец сюда, то произойдет то-то, а если туда — то не останется ни пальца, ни его обладателя.

Наше знание из этого и состоит. Мы суем пальцы в шестеренки мироздания и полагаем, что обнаружили истину. Даже наши лучшие обобщающие системы являются всего лишь малой частностью, если не следствием необязательных обстоятельств. Пятнадцатилетний курс обучения засыпает нас обрывками сведений, количество обрывков растет, превращаясь в могильные курганы как для истины, так и для нас, и уже который век идет туземный поиск объединяющего принципа, и природа судорожно вздрагивает от наших варварских прикосновений.

Какая умненькая сказка: пойди туда — не знаю куда, принеси то — не знаю что.

Но одна лишь надежда, что есть То, что есть вбирающий в себя все частности Принцип, хотя бы приближенно доступный восприятию, оглушает ослепительной радостью. Дикарь во мне ликует и пляшет.

* * *

Мне надоело вызывать телемастера, я чиню телевизор сама. Он мой ровесник, громоздкий, как всё пещерное, но у нас тайная симпатия, он с удовольствием подключает меня к себе в виде дополнительной антенны и дает устойчивое изображение, пока я рядом. Он определенно доволен, что перестал приходить Л., который постоянно вызывал в аппарате аритмию и электронную одышку. Л. называл пещерное существо деревянным корытом и предлагал заменить более совершенным цветным инструментом, а я, когда у меня еще не начали перегорать пробки, фыркала:

— Совершенное? Это когда красное всегда зеленое?

И однажды Л., тоже еще не перебитый незапланированными включениями, обиделся за прогресс и ответил:

— Совершенно то, что соответствует наибольшему количеству законов.

Когда Л. злился, то лучше понимал мироздание.

Четко сформулированная мысль обретает форму и способна к длительному существованию. Дважды два четыре стало много тысячелетий назад, и мало кто ощущает за привычной формулой историю рождения аксиомы, в которую наверняка должна была войти вся практика и философия утерянного для нас времени. Дважды два совсем не воспряло внезапным суперменом, а было, как и все прочее когда-то, гадким утенком, революционной неуклюжестью и сомнительным нуворишем. Если растопить скорлупу аксиомы, она пробудит в нас память об ином лике земли, о чистоте еще видимого эфира и о человеке, беседующем с богами на своих начальных перепутьях. Не стану утверждать, что ангельские крылья касаются и нынешних клерков, но выраженная Л. мысль дожила во мне до сегодняшнего дня. Ее еще не окостеневшая оболочка призывает к вторжению, она манит приоткрытой дверью в необычный путь, и раз я слышу приглашение, я иду.

* * *

Совсем не райские кущи, а три практических вывода.

Любое совершенство не является окончательной формой.

Количество учтенных параметров способно совершенство уменьшать или увеличивать. Хотя речь может идти, конечно, только об увеличении, ибо уменьшение является деградацией, что к совершенству перестает иметь отношение.

И маленькое, совсем маленькое третье. Бог, сегодня проявляясь для человека как совершенство, не может быть величиной окончательной, он способен к накоплению качеств, он эволюционирует.

И вот теперь все так просто: человек является инструментом Божественного наполнения.

* * *

К раме окна приклеилась куколка бабочки. Я положила ее на ладонь — она перламутрово светилась медленной жизнью. Розовый сон спирально закручен внутри — без сознания, без памяти, но периферийные молекулы уже складываются в крылья, из прежнего студенистого тела гусеницы надстраивается выпуклый фасеточный глаз, ложноножки превращаются в коленчатые суставы истинных лапок, из чего-то вытягиваются антенные усы — в тишине готовится рождение нового организма. Природа ежедневно демонстрирует нам принцип превращений, но собственную вселенную мы с этим принципом не соотносим, как не соотносит себя пожирающая капустный лист личинка с солнечным порханием красивых воздушных существ — они на нее не похожи, они ей не родня, они принципиально другие.

Предположить осуществление подобного преображения для человека не есть ни сумасшествие, ни кощунство, ни поиск чуда — совершаются естественные природные процессы, и, возможно, мы гусеницы на капустном листе, мы собираем материал для будущих крыльев.

Единственно-одинокая биожизнь не содержит исчерпывающего смысла, и тужиться его придумать — занятие обманное и вредное, как, впрочем, и воспевание капустного листа — преступная дезинформация, обрубающая перспективу. Во мне никогда не было тяги ни к религии, ни к вере, я, вообще-то говоря, сугубый материалист. Для меня существенно одно — наличие или отсутствие логики. Как раз логика и не позволяет провозглашать бесконечность мироздания и при этом испуганно хвататься за одно лишь предметное проявление сущего. Ни один замкнутый круг не может быть целью, он может быть лишь временным состоянием скапливающего силы кокона, и когда-нибудь череда повторений разомкнётся непредсказуемым сейчас простором.

* * *

Раз случилось так, как случилось, я не хочу растрачивать себя на пустяки, которые переизбыточно вторгаются в каждый день. Не исключено, что дней у меня не очень много. Пока я охраняюсь спокойствием и пытаюсь сконцентрировать себя на том, что кажется существенным.

Конечно, не каждый адюльтер заканчивается таким подселением, какой устроила Е., но хуже бывает: кто-то топится, глотает люминал или вбивает гвоздь в стену у потолка. Да и относительно мирному развитию этой треугольниковой системы вряд ли стоит завидовать. Похоже, мне хочется заявить, что я довольна тем, что произошло. И хотя я, вероятно, уже не рожу сына, а мой нерожденный сын не родит дочери и когда-то где-то недостанет чьей-то пары рук, чтобы поднять с засыпанного подвала обломок стены после землетрясения, я всё же услышала обращаемый к каждому человеку зов, и уже не имеет значения, сколько я успею, я готова платить, и, какой бы ни оказалась плата, полученное всё равно превышает, потому что пришло из-за других горизонтов.

— Каешься, что ли?

— Что?.. А, да, да… Наверное…