– Поразительно, – сказал Мондрагон, наливая себе водки. – Значит, штуковину, которая стоит в моем вингере придумал ваш друг Владимир?

– Грубо говоря, да. Хотя на самом деле он лишь разработал общую теорию гравитора, а патент на изобретение двигателя для вингеров и прочего воздушного транспорта нового поколения получили ребята из Силиконовой долины. Но Владимиру до этого не было никакого дела. Он совершил открытие, которое могло перевернуть всю мировую науку, и думал только о том, как применить эффект «танцев Мохова» для нужд марсианской экспедиции...

Де Тарди замолчал и некоторое время сосредоточенно смаковал бургундское.

– Вы, мой дорогой, как я понимаю, не физик. Поэтому не буду мучить вас зубодробительными объяснениями и постараюсь объяснить на пальцах. Если упрощать до предела, суть открытого Владимиром эффекта заключалась в следующем. Он брал массу – чем больше, тем лучше, причем структура массы имела принципиальное значение – и воздействовал на нее разными видами энергии. Подводил к ней электрический ток, помещал в сильное магнитное поле – одним словом, подвергал воздействию энергии. В какой-то момент гравитационное поле этой массы начинало немного искажаться, словно масса двигалась, хотя в реальности опыта она оставалась на месте. Ничего принципиально нового в таком опыте не заключалось, поскольку еще со времен Эйнштейна все знают, что сверхплотное вещество, например, то, из которого состоят «белые карлики», искажает пространственно-временной континуум. Открытие Мохова состояло в другом. Когда он воздействовал на массу энергией, получаемой от взаимодействия элементарных частиц с «темным веществом», объекты опыта стали совершать некие колебательные движения – и не в пространстве, а во времени.

– Вы обещали попроще, – напомнил Сантьяго. – Я уже начинаю путаться.

– Представьте себе мячик. Владимир клал его под колпак, нажимал кнопку, и мячик начинал таять. Но не исчезал до конца, а становился то совсем призрачным, туманным, то более четким, а порой выглядел таким неестественно реальным, как будто наблюдатели находились под действием ЛСД. На самом деле мячик прыгал то в прошлое, то в будущее, а в настоящем присутствовал только своей тенью, тенью объекта, колеблющегося взад-вперед по оси времени...

– Моя виртуальная секретарша Эстер сказала бы, что за внешней эффектностью этой фразы скрывается целый ряд неточностей, – заметил Мондрагон. – Мы с вами тоже движемся из прошлого в будущее по оси времени, а что касается настоящего, то я еще из университетского курса философии помню, что оно не более чем абстракция, служащая для связки прошедшего с грядущим.

Де Тарди осуждающе покачал головой.

– Философы, к несчастью, обычно плохо знают физику. А физики, к счастью, не слишком хорошо разбираются в философии. Мохов вкладывал в понятия прошлого и будущего не абстрактный, а математический смысл. Но вы сами просили обойтись без высшей математики...

– Кто просил? – возмутился Сантьяго, наклоняя бутылку над стаканом. – Я? Впрочем, может быть, вы и правы. Давайте обойдемся без математики, физики и философии. Ваш приятель изобрел машину времени, так?

– Сам бы он с этим не согласился. Владимир был убежден, что человечество догадывалось об этом эффекте невероятно давно. Еще древние египтяне, говорил он, возводили пирамиды для своих фараонов таким образом, что их огромные массы входили в резонанс с напряжением земной коры и образовывали своего рода конусы замедленного времени. Если поставить стакан, который вы держите в руке, в погребальной камере пирамиды Хеопса, водка не выдохнется и через сто лет – это достоверный факт. А китайцы? Владея секретами геомантии и искусством фэн-шуй, они ухитрились возвести свою Великую Стену таким образом, что она на три тысячи лет превратила Срединную империю в наиболее устойчивую цивилизацию Земли... Конечно, все это были довольно примитивные достижения, полученные чисто эмпирическим путем. Для того чтобы запустить маятник колебаний, уносящих объект из прошлого в будущее, требовались силы космического масштаба. По мысли Владимира, наилучшим вариантом могла стать «темная энергия», открытая лет за двадцать до событий, о которых я вам рассказываю. – Он поставил опустевший бокал перед собой и испытующе посмотрел на Сантьяго. – Я вас еще не слишком утомил, дорогой племянник?

– Рассказывайте, рассказывайте, – подбодрил его Мондрагон. – Мне кажется, я уже начинаю догадываться, что к чему. Работая над этой своей машиной времени, он нащупал проход в сумеречную зону?

– Нет, – покачал головой де Тарди. – Мохов нашел способ разбудить силу «темной энергии», замкнув вокруг экспериментальной массы световое кольцо. Гравитационное поле объекта входило в резонанс с пульсацией «темной энергии», и начинались те самые танцы из прошлого в будущее и обратно. Амплитуда колебаний увеличивалась до некоего предела, а потом начинала уменьшаться, и через определенное время, зависевшее от того, насколько велика была масса, затухала совсем. Все, больше никакой физики. Дальше начинается одна сплошная политика.

Институт, в котором работал Владимир, существовал в основном на гранты международных фондов – как и большинство российских научных центров тех времен. Распределением грантов ведал Координационный совет во главе с доктором Эйбом Коэном, весьма и весьма толковым администратором, состоявшим на жалованьи у Фонда Гетти. Слышали про такой?

– Они вроде помогали Дэвиду Финчу раскрутить Белое Возрождение, – сказал Сантьяго. – Наверное, консервативные были ребята.

– Твердокаменные фундаменталисты, – подтвердил де Тарди. – В общем, этот Коэн свой хлеб с маслом ел не зря. Он не просто одобрял или не одобрял разные проекты, которые попадали к нему на стол, а очень внимательно их изучал. Марсианский проект находился под его особым контролем, и когда Мохов представил Координационному совету очередной отчет о проделанной работе, старина Эйб тут же понял, чем может обернуться открытый Владимиром эффект. Он, не в обиду вам будь сказано, разбирался в квантовой физике получше некоторых...

Через полгода марсианский проект был закрыт – по настоянию Коэна. Точнее, закрыли только русскую его часть, но в любом случае лет через пять идея полета к Марсу тихо скончалась сама собой – на горизонте замаячили задачи посерьезнее. Мохов сначала ничего не мог понять. Он метался от инстанции к инстанции, пытался выбить какое-то финансирование на продолжение своих работ – тщетно. Перед ним закрывались все двери. Тогда он отреагировал так, как и положено загадочной славянской душе, – впал в глубочайшую депрессию, стал с утра до ночи пить водку и играть на своей гитаре. Хороший он был человек, но удар держать совершенно не умел.

Мондрагон почему-то вспомнил Антона Сомова и непроизвольно усмехнулся.

– Я видел его в этот период, – продолжал консул. – Он выглядел раздавленным, ошеломленным, потерявшим смысл и цель жизни. Еще бы – получить от судьбы такую оплеуху, находясь на пороге одного из величайших открытий в науке, – это выдержит не каждый... Через какое-то время, когда он уже потерял всякую надежду продолжить свои исследования, с ним связался один из его коллег по работе в Массачусетском технологическом и предложил завершить начатую в Москве работу в одном закрытом институте на территории Североамериканской Федерации. Ему пообещали почти неограниченное финансирование, грамотных ассистентов, более чем щедрое жалованье, а главное – возможность проверить созданную им теорию «танцев Мохова» на практике, используя мощности Ливерморского ядерного центра.