Умер тот, кто по газетным аншлагам привёл страну к победе, тот, с чьим именем на устах умирали миллионы, умер гений человечества, вождь и отец.

— Что же теперь? Кто же разберётся в совершённом? Рухнула последняя надежда! Многие от НЕГО, только от НЕГО ждали амнистии, какой не видел ещё мир.

Этим люди жили, этого ждали. А что же теперь?! В глубоком молчании прослушали речи Молотова, Берия, Маленкова. Трансляция была очень плохой. В репродукторе что-то хрипело, свистело, шуршало.

Пока что вслух никто не выражал своего отношения к только что случившемуся. Состав нашего барака был крайне неоднородным. Тут и незначительная прослойка коммунистов, отбывающая срок по второму «заходу», нескольким больше — осуждённых по 58-й статье в 1947-м году и позже, ещё больше бывших военных, прошедших длинный путь войны и закончивших его сначала в немецких концлагерях для военнопленных, отведавших Бухенвальд, Освенцим и Майданек, а потом привезённых в тундру как изменивших Родине и своему народу. Немало было бандеровцев и «сочувствовавших им», власовцев, поляков, латышей, литовцев, эстонцев. Какой-то процент составляли рецидивисты, полицаи, старосты, бургомистры.

Естественно, что такой состав не рас полагал ни одного человека к откровенности и обмену вымученным и сокровенным. Этих людей не объединяли воспоминания о прошлом и мысли о настоящем. Они были чужими друг другу и по своим убеждениям и по своему видению мира, общественных и политических явлений. Их ничто и никогда не связывало. Для них общим было лишь то, что все они были несчастны, с исковерканными жизнями, потерявшими веру в справедливость и в людей.

И всё же сдерживаемые мысли и чувства не могли не прорваться бурным потоком слов в стихийно объединившихся группах и группках единомышленников. В разговорах не было вздохов и слёз или хотя бы намёков на соболезнование. Была только растерянность и один единственный вопрос, волновавший и мучивший всех: ЗНАЛ или НЕ ЗНАЛ он о том, что творится вокруг, и могли он НЕ ЗНАТЬ того, что истреблялись партийные кадры, уничтожались полководцы и руководители промышленности, что вырывалась из жизни наша интеллигенция — учёные, писатели, артисты, художники. Мог ли он НЕ ЗНАТЬ, что сажались в тюрьмы как потерявшие «бдительность» родные и близкие заключённых. Мог ли он НЕ ЗНАТЬ о гибели миллионов в страшной войне из-за неподготовленности страны к обороне против фашистов. Эти и многие подобные им вопросы были у всех на устах.

И как же отвечали на них?

По-разному в деталях и совершенно единодушно в целом:

— ДА, ЗНАЛ ОН ВСЁ И НЕ ТОЛЬКО ЗНАЛ, НО И БЫЛ ЗАПРАВИЛОЙ ВСЕХ ЭТИХ ДЕЛ, ВОЗГЛАВЛЯЛ ИХ. ОН И В ЭТОМ БЫЛ «ВОЖДЁМ»!!!

* * *

…На ночь барак опять закрыли на замок. Три дня никого не выпускали и всё время днём дежурили надзиратели.

На четвёртый день вывели на работу. И всё потекло по-прежнему. Никаких перемен.

Правда, заметно сократились приходящие этапы, что несколько настораживало и давало пищу фантазиям и работу языкам.

ИНТА — Р.М.З

Заходит в барак нарядчик Шишков и с присущей ему улыбкой предлагает сейчас же зайти к начальнику ППЧ.

— Что за спешка, Саша?

* * *

…Шишкова все называли Сашей. Лётчик в прошлом. Бомбил в своё время фашистов, горел в самолёте, в 1943-м году попал в плен, осуждён на десять лет по 58-й статье как изменник. В лагере долго работал бригадиром, а сейчас — старший нарядчик.

Нарядчик — человек, — так отзывались о нём «блатные», нарядчик — человек, — так назвали его «политические». И это единодушие о чём-то говорит!

На нём бушлат, а не «москвичка», ватные штаны, кирзовые сапоги — вот его одежда. Правда, всё первого срока, чистенькое, не мятое. Но не в одежде, собственно говоря, дело. Полное отсутствие заносчивости и высокомерия. Всегда спокойный, с неизбежной улыбкой, деловым тоном — говорит ли он с начальством, со своим ли братом-«фашистом» или «другом народа»-«блатным».

Убедительность приводимых доводов о необходимости сделать именно так, а не иначе, отсутствие напыщенных, длинных монологов, исключительная честность и неподкупность, нетерпимость к «шестёркам», снискали к нему уважение и начальства, и заключённых. Не совсем был доволен этим оперуполномоченный, но начальник лагпункта Новиков и его заместитель Савввин в обиду Шишкова не давали. Они тоже фронтовики и хорошо знали, что такое война, фронт и плен.

Просто удивляло, как мог пронести и сохранить человек через все невзгоды, грязь, ложь, произвол такие высокие человеческие качества.

* * *

— А там узнаешь, — отвечал он мне, — поторопись, думаю, не пожалеешь!

За столом рядом с начальником ППЧ сидит щуплый, небольшого роста человек в штатском костюме. Снятое пальто перекинуто через спинку стула. Чёрные волосы двумя прядями спадают на высокий лоб, карие глаза останавливаются на каждом из нас, как бы изучая или что-то спрашивая. В них тоска, усталость, желание прикрыть веки, чтобы избавиться от неприглядной картины толпящихся людей в бушлатах с большими чёрными номерами на спинах.

Начальник ППЧ подаёт ему мою учётную карточку. Мельком взглянув на неё, как бы чего-то стыдясь, мягким голосом пригласил сесть, а потом неожиданно для меня, а ещё больше — для начальника ППЧ, спросил:

— Ваша специальность, товарищ Сагайдак?

Такое обращение меня смутило, а начальника ППЧ явно шокировало. И он, поморщившись и передёрнув плечами, постарался опередить меня ответом:

— Заключённый Сагайдак является инженером-механиком.

Заметил ли приезжий исправление его «ошибки» начальником ППЧ или нет, сказать трудно, так как на вмешательство в разговор начальника он никак не отреагировал. Мы же все заметили это хорошо.

А нарядчик Шишков, стоявший за спиной приезжего, подмигнул мне и, лукаво улыбнувшись, добавил:

— Он и сейчас работает у нас механиком и нормировщиком. Дельный мужик, ничего не скажешь, правая рука Петекевича.

Тем же спокойным голосом без особых интонаций, но участливо и подробно, он начал расспрашивать, откуда я, где учился, когда закончил МВТУ, где после этого работал и на каких должностях. Всё время что-то отмечал в записной книжке. Особо подробно попросил рассказать о работе технологом на заводе «Красный Октябрь» в Киржаче. Поинтересовался созданием на этом заводе поточных линий в штамповочном цехе.

Не спросил о сроках и статье, скорее всего потому, что в левом углу карточки было выведено: «58–10, срок 10 лет», а может, просто мало этим интересовался.

Последним его вопросом было: не хотел ли я работать на Интинском ремонтно-механическом заводе.

Вопрос поставил меня в тупик своим демократизмом и некоторой, как мне показалось, наивностью. Ведь не мог же он не знать, что права выбора нам не дано, а желание есть функция многих факторов, отнюдь