не зависящих от заключённого, от его вожделений и его призвания. Однако медлить с ответом нельзя. Нужно что-то сказать. И я сказал:

— Если это возможно сделать, я буду очень доволен и признателен. Ведь я механик не только по образованию, но и по призванию.

Человек тихо произнёс:

— Постараемся что-нибудь сделать.

Начальник ППЧ иронически улыбнулся, кивнул мне головой, показав, что аудиенция окончена и я свободен. Тут же пригласил к столу инженера-строителя-мостовика Зелёного.

Через несколько минут мы с Зелёным ушли в барак, а человек уехал в Инту.

На вопрос к начальнику ППЧ, кто же это был и можно ли рассчитывать на поездку в Инту, мы получили «исчерпывающий» ответ:

— Вам это знать не положено.

Прошёл месяц, прошёл и другой. Мы иногда вспоминали о человеке, но рассчитывать на Инту перестали.

И вдруг, как всегда в лагере, меня вызывает к себе Петкевич и говорит:

— Ну, одноглазый пират, отработались. На днях уезжаешь в Инту по спецнаряду! — и с явной обидой в голосе закончил: — Почему не сказал мне, что собираешься от нас бежать?

Стало крайне неловко, ведь сколько раз он спасал меня от этапов, от земляных работ, от наскоков Редькина и его дружка — начальника ППЧ.

Заметив моё смущение, Петкевич улыбнулся:

— Ничего, не переживай! Знаю, что рыба всегда ищет, где глубже, а человек, где лучше!

Достал из кармана пузырёк.

— Принеси кружку воды.

Выплеснул половину воды в цветочный горшок, вылил содержимое пузырька в кружку, отпил половину и со словами «пей скорее, пока никого нет», — протянул её мне. Вынул из ящика стола кусок колбасы, сунул мне в руку и закончил:

— Выпей на прощание, может быть, больше не встретимся, а поработали мы с тобой славно, долго буду помнить одноглазого пирата, не забывай и ты меня!

Слова его оказались пророческими — больше мы с ним действительно не увиделись.

На третий день меня, Дрынкина, Зелёного и Маринкина отправили в Инту.

В общем вагоне поезда мы познакомились. На лагпункте я знал только Зелёного. Дрын кин и Маринкин были тоже из Абези, но с другого лагпункта.

* * *

Дрынкин — донской казак. Высокий, стройный пятидесятилетний мужчина с пышными седыми усами и глубокими как небо глазами. Говорит тихо, мягким, глуховатым голосом с украинским произношением. На воле работал в Донбассе слесарем на шахте. Получил пятнадцать лет как «вредитель», готовивший «затопление шахты».

Маринкин — бригадир слесарей, крепыш. На правой руке нет двух пальцев — оторвало в шахге при ремонте решётчатого привода. Желчный, не терпящий противоречий, когда дело касается ремонта врубовых машин, и довольно терпимый в быту. Тоже «вредитель» и «диверсант» — готовил взрыв шахты.

Зелёный — чешский инженер-строитель. Высокий, худой, с непомерно длинными руками. Говорит по-русски чисто, без малейшего акцента. Сын обрусевшего и жившего в Таганроге до Гражданской войны чеха, директора одной из гимназий этого города.

В Гражданскую войну уехал с отцом в Чехословакию, родину отца. Там окончил гимназию, а потом и университет. Много лет работал инженером в проектных организациях и в министерстве при правительстве Массарика. Во время освобождения нашими войсками Чехословакии был арестован и получил десять лет «за историческую контрреволюцию». В чём она выражалась, трудно даже придумать, а вот следователей и судей ничего не смутило, даже то, что во время отъезда Зелёного в Чехословакию ему не было и четырнадцати лет.

* * *

В Инту приехали поздно вечером. С вокзала подвезли «чёрным вороном» на первый лагерный пункт.

Зелёного направили в проектный отдел ремонтномеханического завода, а меня, Дрынкина и Маринкина в бригаду Баранаускаса, в цех капитального ремонта шахтного оборудования.

Цех этот размещался в низком помещении барачного типа. Кроме сверлильного станка и механической ножовки, никакого оборудования там не было.

Начальником цеха был вольнонаёмный Скитев. Хороший такелажник, с лужёным горлом, технически совершенно неграмотный человек, но с непревзойдённым нахальством. Широкое, круглое как луна лицо, белёсые глаза, без очков — беспомощные, редкие светлые волосы на пробор. Широкий нос с раздувающимися во время разговора ноздрями.

Без отборнейшей ругани по поводу и без всякого повода говорить с людьми он не может. Присутствие; женщин при этом его не смущает и не останавливает. Спокойно беседующим я его почти не видел. Вечно кричит, размахивает руками, сдабривая свои «выступления» самой похабной и витиеватой руганью.

— Скитев выступает, — говорили проходящие мимо.

— Скитев в своём репертуаре, — говорили мы, когда «это» начиналось.

Но его крик и ругань никогда не относились к кому-либо персонально. Он просто орал, ругался, кобенился. Почему и зачем, наверное, он и сам не смог бы объяснить.

А вообще-то он был довольно безобидным человеком. Нас тоже никогда не обижал. В этом, думается, сказывалась его хитрость и дальновидность. Хотя, я могу и ошибаться. Весьма возможно, что делал он всё это и без «заднего умысла», просто имел такой вот характер. Мы же, грешным делом, думали, что он держится на своём месте только благодаря заключённым. Нам казалось, что его «дружба» с нами не лишена корыстных целей — не потерять высокооплачиваемого места, то есть, что это человек себе на уме.

В пьяном виде (что бывало с ним довольно часто) — это был буквально телок.

— Братцы, не подведите! Скитев вам не враг, рабочий люд он уважает, сам рабочий с малых лет! — при этом он почти не ругался. И всё же таким он нам не нравился. Это уже был не Скитев, нам казалось, что пьяного его можно уговорить даже на большую подлость. Уж лучше пусть ругается!

Нас троих он поставил на ремонт врубовых машин как слесарей, прикрепив в качестве помощников и учеников ещё двух чернорабочих на очистку, промывку, протирку и подноску деталей.

До нашего приезда все врубовые машины ремонтировались в шахтных мастерских. Шахт в Инте много и в строю, и вновь вводимых в строй. И вот наступило время, потребовавшее централизации этого дела и создания квалифицированных кадров.

В первые же несколько дней Маринкин настоял на установке в цехе монорельса с тельфером. После чуть ли не получасового «выступления» со всеми присущими этому атрибутами (криками и руганью в пространство) о полной никчемности этой затеи, Скитев сам достал и привёз двутавровую балку и трёхтонный электротельфер.

Подъём на «пупке» и «раз-два, взяли, ещё нажали» в цехе прекратились.

— А ведь неплохо получилось? Теперь вы не слесаря, а машинисты!

Первую отремонтированную врубовую машину Маринкин сдавал механику девятой шахты. Механик сразу же узнал меня. Выразил искреннее соболезнование моему несчастью с глазом и намекнул, что если со Скитевым не сработаюсь, он добьётся моего перевода на