Так или иначе, в этот день на детской площадке, когда я представил Алекса Мерсера, отец по-мужски пожал руку взбудораженному подростку. Они довольно робко улыбнулись друг другу, но тут же легко завязали разговор. И сердечные отношения между ними не ослабевали на протяжении всех последующих лет. Когда тем вечером Алекс обмолвился родителям, как формально одевается мистер Джордж, мать сказала его отцу: «Типичные нэшвиллские претензии!» Но мой отец тем вечером за ужином сказал, что Алекс для меня — лучший компаньон, какого можно найти в Мемфисе. «Такой раскрепощенный, приветливый и непретенциозный», — так сказал отец. Тогда ни он, ни Алекс не могли облечь это в слова — и уж тем более не мог я, — но теперь я говорю со всей уверенностью, что с того дня и утвердились их роли: отец символизировал в восприятии Алекса — пусть даже, возможно, поверхностном — утонченный мир за пределами речного городка Мемфиса — мир, какого Алекс не мог и надеяться достичь, а сам он символизировал для отца реальный, разумный, приземленный мир Мемфиса, куда тот теперь влился, нравилось ему это или нет.

С годами их взаимный интерес и искреннее восхищение не только сохранялись, но и крепли. Алекс приходил к нам в гости и бесконечно слушал отца, пока тот вспоминал такие случаи из молодости, которые ни разу не потрудился рассказать собственным детям — по крайней мере, сыновьям. Мы с Джорджи были вольны слушать эти продолжительные беседы, но Джорджи — к тому времени уже созревший юноша — всегда уходил. Он никогда не проявлял интереса ко взрослой жизни (и, наверное, меньше всего — к жизни отца) или же истории наших родителей и их семей. Я иногда слушал беседы отца с Алексом, но Джорджи уходил в другую комнату, словно желал убраться подальше от звука отцовского голоса. Находясь в том же настроении, он, в конце концов, ушел из семьи и отправился на войну, где и погиб. Он как будто, сам не зная почему, всегда стремился отстраниться и отречься от семьи и ее истории. Раньше мне казалось, что дело просто в сильном инстинкте — либо самосохранения, либо саморазрушения. Возможно, тот же инстинкт был тогда присущ всем нам, но с достаточной примесью здравого смысла и чувств, чтобы предотвратить шаг к индивидуальности и отделению с реальными последствиями. У Джорджи все было иначе. Всего через несколько недель после нашего приезда в Мемфис Джорджи избавился от всех следов нэшвиллского акцента в речи и затем, весь остаток своей короткой и несчастливой жизни, говорил с акцентом практически коренного мемфисца. Думаю, это его свойство — готовность адаптироваться, как он адаптировался к Мемфису и его округе, — и отличало брата от всей семьи, а также в какой-то степени делала чужим для Бетси, Жозефины и меня, и даже для наших родителей. Джорджи погиб в первые же часы высадки союзников на французском побережье. С ним служил другой пилот из Мемфиса, который познакомился с братом незадолго до его смерти. Этот пилот потом среди прочего написал матери, что когда он впервые услышал голос Джорджи в казарме по соседству, за несколько ночей до высадки, то тут же понял, что это выходец из Мемфиса. «Сразу понял по голосу не только то, что он из Мемфиса, — писал молодой человек, — но и что он из района где-то между Купером и Кросстауном, в округе Анандейла (где отец и приобрел дом всего через год после прибытия в Мемфис и где позднее обосновались и мои сестры). Я чуть ли не узнал конкретный угол Бельведер и Харберт, и на следующий день Джордж сказал, что там и вырос». Думаю, это письмо, где Джорджи называли «плоть от плоти Мемфиса», ранило нас не меньше, чем первые новости о его смерти, и в каком-то смысле сделало его окончательно чужим. Так вышло с Джорджи. Разумеется, у меня было иначе. У нас с Бетси и Джо все было совсем по-другому. После переезда мы и дальше говорили «галл» вместо «гёрл» и «бад» вместо «бёрд», на нэшвиллский манер. Помню, что Алекс обращал внимание на мое странное произношение и в меру над ним подшучивал. Он сумел во многом повлиять на мои привычки, но только не на речь. Моя речь, как и у сестер, по-прежнему больше отражала то, что мы слышали дома, чем то, что мы слышали от нашего мемфисского круга общения.

Хотя я иногда слушал беседы отца с Алексом, пока Джорджи уходил в другую комнату, слушал я не в обычном смысле этого слова. С большинством историй я был знаком — как, полагаю, и Джорджи. Меня больше интересовала интонация отца в разговоре с Алексом. Точно так же он общался со взрослыми — словно Алекс был его сверстником, его равным. Думаю, со своими детьми люди так не разговаривают. (Хотя, разумеется, с моей стороны это только предположение, ведь детей у меня нет.) Мне кажется, люди верят, что дети — во многом их собственное продолжение. Чаще отцам — здесь я все еще предполагаю — слишком досадно, когда не получается найти взаимопонимание с детьми. Но я с уверенностью назову признаком выдающегося интеллекта мужчины — или женщины, — когда он или она, как мой отец, не проводят категорических различий между людьми по их возрасту, полу или расе, а только замечают интеллект каждого отдельно взятого человека. Что бы ни говорили об отце я или мои сестры, он в каком-то самом важном смысле не уважал других. Хотя я и видел, как в некоторых редких случаях он претерпевает полное изменение личности в присутствии какой-нибудь выдающейся персоны — баснословного богача, влиятельного судьи, знаменитого политика, — но в большинстве случаев он со всеми говорил одним и тем же мягким, дружелюбным, довольно рассудительным тоном. Будь то слуга, властитель мнений, пожилая дама или маленький ребенок. Наверняка именно эти тон и манеры импонировали большинству тех, кто его знал, — включая, разумеется, мою мать и включая Льюиса Шеклфорда. И в этой же приветливой, открытой манере, без предубеждений, он заговорил в первый день на детской площадке с Алексом. Так он будет разговаривать с ним впредь.

Не помню, как давно они начали посвящать друг друга в свои секреты, но помню, что, когда Алекс принимал решение, пойти ему в бизнес своего отца или поступить в университет, чтобы в будущем стать профессором, за советом он обратился к нашему отцу, а не к собственному. (Иногда я спрашиваю себя, мог ли тогда мой отец посоветовать не идти на поводу у мистера Мерсера. Это было бы практически немыслимо, и все же я уверен, что именно этому совету Алекс и последовал.) И я помню, что, когда я сам хотел жениться на девушке из Чаттануги, которую полюбил во время войны, именно к Алексу отправился за поддержкой мой отец. Но сам Алекс рассказал мне об этом несколько лет спустя. Более того, когда я наконец покинул дом после войны и перебрался в Манхэттен, разумеется, именно Алексу писал отец в попытках понять, почему я счел необходимым уехать.

Несмотря на периоды тесного общения с отцом, все эти годы Алекс был для меня по-настоящему хорошим другом. Когда я уехал, письма от него приходили регулярнее, чем от любого члена семьи. Важные новости о семье поступали чаще от Алекса, чем от кого-либо еще. Потому нисколько не удивительно, что именно он держал меня в курсе относительно поведения отца, Бетси и Джо в год после смерти матери.

Алекс, разумеется, с самого начала переживал насчет того, как сестры отреагируют на новые отношения между отцом и подругами семьи. Я же не обращал внимания, что он бил в набат. Только когда с ним заспорила его жена — пока мы все втроем ехали на заднем сиденье лимузина ритуальной службы, — я наконец понял, что хочет сказать Алекс. Понял только благодаря неодобрительному тону Фрэнсис Мерсер. Я увидел, что ее одолевают те же недобрые предчувствия, что и его. Позже, во время поминок и моего следующего визита спустя всего несколько недель, Алекс снова и снова указывал на опасность. Я начал задаваться вопросом: что, если Алекс умеет разглядеть в отце то, чего не вижу я? В одном из этих разговоров Алекс прямо сказал, что понимает некоторые моменты отношений сестер с отцом, каких не понимаю я. Поскольку я иногда доверял наблюдательности Алекса больше, чем своей, — если речь шла об очень консервативных жителях Мемфиса, — в этот раз я к нему прислушался. Сестры так сильно любили отца, говорил он, что склонны ревновать к подругам, которые были у него и матери. Зная нашу семью, я считал это маловероятным, а потому полагал возможным, что Алекс не рассказывает всего, что у него на уме. С другой стороны, наблюдениям Алекса следовало доверять больше, чем моим, только в отношении поистине консервативных жителей Мемфиса. Иногда он забывал, каким странным показалось ему семейство Карверов, когда он с нами только познакомился.