⁂

Ухаживания и новый брак старого вдовца всегда осложняются, если в деле замешаны взрослые дети, особенно незамужние дочери. Лет сорок назад именно так и было в Мемфисе — глубоко провинциальном городе без выхода к морю. По крайней мере, невозможно поспорить, что в Мемфисе старым вдовцам было сложнее жениться второй раз, чем в Нэшвилле или, скажем, в Ноксвилле, — или даже в Чаттануге, если на то пошло. Достаточно хоть немного знать эти города, чтобы исчезли всякие сомнения. Впрочем, нельзя с такой же уверенностью объяснить, почему это затруднение было так характерно именно для Мемфиса — разве что потому, что жизнь в нем, в отличие от других городов Теннесси, по сей день вращается вокруг земли. Там практически любой приличный человек до сих пор владеет собственным участком. Будь то в Арканзасе, или в Западном Теннесси, или в дельте Миссисипи. И возможно, в деле, где участвует земля, любые семейные проблемы не могут не стать запутанными, безрассудными, отчаянными.

Так или иначе, во времена, когда я был подростком и только переехал из Нэшвилла в Мемфис, мне нередко приходилось слышать о каком-нибудь пожилом вдовце, чьи бдительные взрослые дети шли на все, лишь бы спасти его от необдуманного второго брака. Будущую невесту в таких случаях часто старались всячески очернить перед каждым, кто готов был слушать. Если же дела совсем выходили из-под контроля, нередко поднимался вопрос о вменяемости старого вдовца. Самих же взрослых детей либо жалели, либо поднимали на смех — по той простой причине, что теперь они, разумеется, останутся без наследства. Моей семье, совсем недавно перебравшейся в Мемфис из Нэшвилла, это казалось вульгарным и в высшей степени нелепым. Мы не привыкли к тому, чтобы люди предавали подобной огласке свои личные проблемы. Собственно говоря, мой отец и не думал переезжать в Мемфис. Этого бы не случилось, если бы в Нэшвилле его не обманул и едва не довел до разорения ближайший друг и основной клиент, некий мистер Льюис Шеклфорд. Но вышло так, что отец не пожелал жить в одном городе с таким вероломным и нечестным человеком, как Льюис Шеклфорд. Сам отец был высококлассным юристом и знал, что его репутация станет известна в Мемфисе еще до его прибытия. Поэтому он без шума перевез жену и четверых детей на берега Миссисипи, где нам, членам его семьи, пришлось привыкать к своеобразным местным устоям — а именно тем, что ассоциируются с хлопковой и речной культурой Глубокого Юга. И сам переезд, и необходимость подстроиться потребовали серьезных усилий и так или иначе легли на каждого тяжким бременем. Но в целом все прошло тихо и без фанфар, в лучших традициях Верхнего Юга. В нашей семье не было ничего от Глубокого Юга — важное отличие в наших собственных глазах. Отец тогда не стал публично отрекаться от человека, который его предал и вынудил переехать. Просто его имя оказалось под запретом в нашем новом мемфисском доме.

Почти сразу же после переезда в Мемфис до нашей нэшвиллской семьи дошли новости о соседе — богатом старом вдовце, которому взбрело в голову снова жениться, из-за чего собственные, уже взрослые, дети стали его всячески осуждать и притеснять. Образ этого старика я сохранил в памяти до сих пор — как некий символ самого Мемфиса: богатый старый отец семейства, чье завещание ни для кого ни секрет, вдруг решил снова жениться и тем самым полностью нарушил планы всех заинтересованных лиц, — чрезвычайно эгоистичный поступок без всякой мысли о семейных традициях и о том, какого мнения о нем будут его потомки. Довершая в моей голове эту картину символической мемфисской ситуации, на первый план, разумеется, неизбежно выходят взрослые дети — и, возможно, уже подросшие внуки, — выходят, чтобы с возмущением заявить, что не потерпят подобного шага со стороны старого вдовца — богатого и эгоистичного, ведь его больше заботят собственные удовольствие и комфорт, нежели имя и честь семьи. Увы, подобную картину мы наблюдали очень часто в первые годы нашей жизни там, на берегах Миссисипи.

Когда два года назад умерла моя пожилая мать, мне сперва и в голову не пришло, что подобные затруднения возникнут и у нас. В конце концов, мы ведь не были настоящей мемфисской семьей. Мы прожили в Мемфисе только тридцать лет. Более того, в семье не было внуков — чьим именем обычно оправдываются поведение детей и все нападки на главу семьи. И мой отец давно уже избавился от земельных владений на северо-западе Теннесси. К тому же сам я прожил в Манхэттене больше двадцати лет. Подобная перспектива представлялась мне очень отдаленной. Мой единственный брат погиб очень давно, на Второй мировой войне. А две незамужние старшие сестры вели собственный успешный бизнес. Казалось, они слишком гордятся отцом и любят его, чтобы открыто критиковать какой бы то ни было его курс действий.

Суть же в том, что уже спустя несколько недель после похорон матери сёстры начали в шутку поддразнивать отца по поводу знакомых ему дам, которые с завидной регулярностью приглашали его на ужин. Мне это показалось вполне здоровым знаком. Ближайший мой друг в Мемфисе, Алекс Мерсер, написал мне тогда, что он восхищается поведением Бетси и Жозефины. Нет никаких признаков, что они возьмут на себя какую-либо попечительскую или собственническую роль, заверял Алекс. И потом, спустя два-три месяца, Алекс вновь написал мне, чтобы выразить восхищение моими сестрами. Общественная жизнь старика между тем приняла новый оборот. Мой почтенный отец начал появляться в ночных клубах и барах — и, разумеется, не с пожилыми дамами, а с «молоденькими девицами» — совсем другого сорта, нежели те леди, что приглашали его пообедать. Моего друга Алекса как одного из главных почитателей отца такое поведение шокировало и несколько задело за живое. Но что касается моих сестер, дам средних лет, то они, казалось, были в восторге от нового поворота. И это показалось мне особенно приятным. В письмах они даже выражали надежду, что и я проявлю не меньшую широту взглядов. Мне показалось, что это приятнейшая возможность поразмышлять. Можно ли требовать большего? Все устроилось на редкость цивилизованно. Но когда по прошествии двух месяцев ситуация вновь переменилась и отец начал оказывать знаки внимания респектабельной, но заурядной школьной учительнице по имени миссис Клара Стокуэлл, — где он с ней познакомился, сестрам было неизвестно, — Бетси и Жозефина заговорили совсем по-другому. Тогда-то мне, уже проживавшему в Манхэттене, и позвонили обе сестры — причем каждая по отдельности — и принялись настойчиво убеждать меня безотлагательно вылететь в Мемфис, чтобы помочь предотвратить роковую ошибку старика отца. Должен сказать, теперь поведение сестер напомнило мне все те же старые мемфисские порядки. Просто-таки не верилось, что все это происходит с нами — и в наше время и в таком месте, как современный Мемфис: уже не городке в двести тысяч душ населения, а обширной метрополии, где проживало около девятисот тысяч человек.

Звонки от каждой из сестер — сначала один, через двадцать минут второй — раздались в темноте воскресного мартовского вечера, когда я был один в своей манхэттенской квартире. Я не сразу решился поехать в Мемфис на следующий день и с самого начала не был уверен, что хочу участвовать в кампании сестер против отца. Разумеется, меня поразила внезапная перемена в их настроении, но в какой-то степени она казалась понятной. Пожилые дамы и молоденькие девицы, конечно, не представляли такую угрозу холостяцкому положению отца, как разумная женщина вроде миссис Клары Стокуэлл. И все же мне хотелось знать, безотносительно всех предположительных оправданий, какие действия собираются предпринять Бетси и Жозефина. Мне казалось, что им недоставало ресурсов, которые когда-то имелись в распоряжении взрослых детей. Другими словами, дочерний авторитет в делах со стариками был уже не тем, что прежде. И все же в ходе телефонных разговоров в те воскресные сумерки в голосах сестер мне послышался тот самый стародавний гнев, и потому я забеспокоился о благополучии отца.