Я вдруг подумал, что впервые в жизни слышу не то чтобы столько мата, а скорее, слышу настолько конкретный, плотный, что ли, мат, полный концентрированной злобы. В махачкалинских дворах от мата не отвертеться, но то был всегда мат в никуда, без причины, просто в воздух, он не имел никакого особенного смысла, а этот был точечным и действительно наполненным животной злобой. Я попытался уйти от этих мыслей в какое-то позитивное русло. Стал размышлять вслух, глядя в одну точку на полу:

– Не знаю. Вчера они, наверное, в такое время веселились дома. Смотрели фильмы, слушали музыку, а сегодня уже мертвые.

– Я тоже так думаю, каждый раз, когда вижу… ну, такое.

– И часто «такое»? – удивился я.

– Такое? Нет. Конечно, я и хуже видел… То есть не хуже. Что может быть хуже, чем то, что было сегодня? Я говорю, что видел много убитых, но там была война, трупы, братские могилы, когда не можешь понять, где чья конечность, и всех в одну могилу. Однажды в Чечне видел расстрелянный автобус с гражданскими. Как решето расстрелянный. Внутри не меньше двадцати человек – женщины, дети. Кто-то просто устроил мясорубку… из пулемета по автобусу. Но это другое. А чтобы такое в обычной жизни – в первый раз. Бывают раз пять в год убийства, иногда из-за копейки, иногда по пьянке, иногда один на один, иногда толпа на толпу, но там типичные случаи, как везде. А чтобы четыре жертвы, вырезать целую семью, девочек – это в первый раз. Каким, сука, ебанутым надо быть? Пиздец какой-то.

Он встал со стула и подошел к балкону, приоткрыл дверь и закурил, глядя куда-то в ночь.

– Вы знали Хабиба?

– Давай без «вы», мне сорок пять, я, конечно, в два раза старше тебя, но еще не старый пердун. Знал. По работе часто пересекались и, когда он уволился, тоже один-два раза на свадьбах, там-тут виделись. И месяц назад… на кладбище, одного общего товарища похоронили. Парой слов перекинулись, и все.

– Участковый сказал, что вы дружили.

– Ну, не то чтобы дружили, были товарищами, а вот когда начали по работе пересекаться, были рабочие конфликты. То они в нашу работу лезут, то мы к ним. А он был хороший работник, как пес – если хватался, то мертвой хваткой. Он, конечно, свое успел хапнуть в десятые годы, но вовремя вышел с карманами, полными копейкой. Во всякую грязную суету тоже перестал лезть давно. С таким тяжело дружить, особенно тут, в Дагестане.

– В смысле?

– Ну, тут же не бывает, по-любому, прав или не прав. Чаще всего бывает где-то между. Надо всегда договариваться. Вот хочешь ты посадить кого-нибудь пожизненно, а у него родственники, связи, адвокат нарисовался – какой-нибудь московский даг в новом костюме, и приходится договариваться. Я хочу пожизненно, они хотят восемь, я хочу двадцатку, они хотят двенадцать, и где-то на середине добазариваетесь. Потом он выходит через пять лет по УДО. Вот тебе, блядь, и договорились. Прирезал мужик жену, потому что ему не понравилось, что ее до дома проводил ночью коллега, и выходит через несколько лет, ебанутый на голову. Да – неправильно, это понятно, но на хуй ты за нож хватаешься… Это я о своем. Блядь… Про что я говорил?

– Хабиб.

– А, да. С Хабибом хуй договоришься. Вот стоял на своем, и все. Хороший сотрудник и гордый мужик. Да, как и все, немного на стороне делал копейку, но не так, чтобы построить себе замок, как другие. И выскочил вовремя, не к чему придраться. Все делал для девочек. Старшей видел, какую гигантскую музыкальную хуйню купил? Больше ляма стоит.

– Я особо не разбираюсь. Это рояль или пианино?

– Хуянино. Московская консерватория, да? Я тоже не разбираюсь, но звучит нормально. Дорого. Жена говорит, престижное место. Среднюю, которую ты видел на лестнице, оставил дома после окончания школы. Она хотела подготовиться за год и сдать документы куда-то за границу, не знаю, в Германию, кажется, хотела. Знала немецкий, английский, неплохо на французском и турецком говорила. В семнадцать лет знала пять языков, а аварский не знала. – Он сказал это и рассмеялся, но грустно. Глаза у него покраснели, но, возможно, не от слез, как мне показалось, а от усталости и пива.

– А младшая? – спросил я.

– Младшая не знаю, ее комнату сейчас последней осматривают. Но комната, полная книг, целая библиотека, всякие Гарри Поттеры и прочая детская хуйня. – На этом он замолчал, да и я не знал, что сказать. Вдруг он покачал головой и сказал: – Ебаный пидарас! Сука! – Он пнул стул, и тот упал. – Найти бы его, разъебать, засунуть в жопу колючую проволоку, а потом засунуть в эту реку по живот, чтобы медленно замерз и сдох сукин сын, блядь… Просто взять его и отдать сельчанам, они, блядь, съедят его заживо. Разрубят на кусочки и скормят волкам! – Вторая банка пала жертвой следователя. Хорошо, что не было третьей. Такими темпами через полчаса он разнес бы мне номер.

– Думаете, он один был?

– Не знаю, может, двое, может, пятеро. Сука! Обещал жене не материться, но как тут, бля, промолчать? Не знаю, сколько их было. Пока непонятно, но мне кажется, что это один человек. Если смотреть на следы, то один. Одна ебаная мразь вошла в дом, убила Хабиба, потом одну девочку, потом вторую, потом третью. Ловил их одну за другой и убивал. Как делают лисы. Видел, как убивают кур?

– Нет.

– Просто залезают в курятник и одну за другой мочат десять-двадцать штук, а забирают с собой только одну. Кстати, это не для ваших газет, понял?

– Да, – ответил я.

– Никакой записи, – добавил он, и я показал ему свой севший телефон.

– Я тоже думаю, что он был один, – высказал я свою версию, как будто мое мнение что-то вообще значило.

– Почему так думаешь? – спросил меня следователь, и вопрос его прозвучал вполне серьезно, а не так – чтобы поддержать разговор с сопляком. Вероятно, алкоголь ударил ему в голову, и мы слегка уравнялись. Он смотрел на меня в ожидании каких-то серьезных выводов, и мне предстояло не облажаться. Я слегка дрожащим голосом, но с умным видом проговорил:

– По следам видно. Это один