А пришлые Лешие, что связали зеленоокого молодца, поселились в другом лесу, опричь Киева рода. Выиграли, говорят, у прежнего хозяина в свайку. Вот из них-то один девочку и увел.

Плакала, плакала горе-мать, сама сгубившая дочку… к кому идти за подмогой? Добрые Люди опять надоумили: к кузнецу Кию. У него, дескать, работник служил, Банника драчливого не побоялся. А коли работник таков, каков сам-то хозяин? Неужели Лешего не осилит?

И баба-гулена взялась, хоть поздно, за ум. Решилась дочку вернуть. Помолилась Солнцу небесному, увязала в беленький узелок перстни-жуковинья и самоцветные бусы — и к Кию со всех ног:

— Возьми, кузнец, серебро, возьми золото, возьми дорогие каменья, только пособи дитя домой воротить! Твой батюшка Лешего знает…

— Это в другом лесу Леший, — покачал головой Кий. — Ладно, попробую тебе помочь, не знаю только, получится ли. Ты камни-то спрячь…

Стал он снаряжаться. Взял рогатину на крепком ясеневом древке, с серебряной насечкой у жала, взял охотничий нож — вместе с Перуном они его выковали, когда расставались. И еще оберег — громовое колесо о шести спицах-лучах, сработанное из светлого серебра. Кий надел его на плетеный шнурок и спрятал за пазуху. Велел женщине сказывать, по которой тропе убежала пропавшая девочка… горе-мать залилась слезами, но сумела объяснить внятно. Выслушал ее Кий и отправился в лес. По дороге сорвал гроздь спелой калины, понес с собою. Улыбнулся любопытному горностаюшке, прыгнувшему на тропу.

Долго ли шел, коротко ли… Вела его тропа верховым бором-беломошником, каменными холмами, откуда было далеко видно кругом: густые кудри вершин и стволы в жарких медных кольчугах, тихие лесные озера и радуги, дрожащие над перекатами. Красные гранитные скалы и само далекое море в зеленом кружеве островов, безмятежное к исходу теплого дня…

Потом отступили холмы, и места сразу сделались глуше: зачавкало под ногами, встали по сторонам безмолвные черные ели. По макушкам еще скользили солнечные лучи, но впереди, над тропой, начал собираться вечерний туман. Невольно подумалось Кию — сюда, на самое лесное дно, Даждьбог-Солнышко если когда и заглядывал, то разве что в полдень. Вспомнил Кий светлого Сварожича, Подателя Благ… и вовремя спохватился: тропа-то где? Оказалось, уже соступил, уже начал кто-то с толку сбивать. Еле-еле вернулся Кий на тропу, и, что таить, сделалось ему жутковато. Ну да не с полдороги же поворачивать.

— А невеселые тут места, — сказал он громко вслух. — Небось, прежний Леший не так и досадовал, что проиграл!

Метнулась из чащи сова, чуть не задела крылом…

Как раз к темноте вышел Кий на поляну, где разделялась тропа: направо пойдешь — в топь попадешь, налево пойдешь — из болота не выберешься. Здесь Кий остановился. Набрал сухого валежника, высек Огонь, давай костер возгнетать. Устроился же он на самой росстани — там, где расходились две тропки. А просить позволения у Лесного Хозяина и не подумал. Рассудил так: осердится — верней припожалует. Повечерял салом да хлебом, пожевал на заедку кислый леваш из сушеной тертой черники — и лег, завернувшись в теплый меховой плащ, но глаз не сомкнул. Стал Лешего ждать.

Всем ведомо, как гневается Леший, когда в его владениях укладываются спать на тропе. А уж на росстани, да не спросясь!.. Вот приблизилась черная полночь, безвременье, когда сменяются сутки, и вдруг безо всякого ветра зарокотали, жутким стоном застонали лесные вершины… лихой мороз пробежал у кузнеца по спине, только он и виду не подал. Лежал себе, где лежал, не шелохнулся. Понял: Лесной Хозяин недалеко, пугать начинает, сейчас придет с места сгонять.

…Потом померещилось, будто кто зашагал тяжелым великанским шагом по лесу, ближе и ближе, кто-то выше самых высоких деревьев, с шумом и треском, ни дать ни взять вековые стволы переламывая, как сухие лучинки! Бежать впору без оглядки — но и в этот раз молодой кузнец не двинулся с места, только на другой бок повернулся. И не дошел до него великан, утих шум и треск — но тотчас долетел бешеный топот разлетевшейся тройки, неистовый перезвон колокольцев: откуда бы взяться коням на узенькой тропке, в непроглядной лесной темноте?.. А все одно — мчится, храпит, вот сейчас копытами в землю вобьет…

Тут уж Кий схватился одной рукой за железный наконечник копья, а

другой нашарил за пазухой оберег — громовое колесо, стиснул вспотевшей ладонью. Да кто бы не напугался!.. Все ближе топот, все ближе взбесившиеся колокольцы… и вдруг минуло — только холодный ветер прошелестел над поляной, взъерошил кузнецу русые кудри. Далеко был в ту пору Перун, а все ж помогло серебряное колесо, дало силу выстоять против третьего страха. Стал Кий дальше ждать, терпеливо приманивать Лешего, точно зверя к ловушке. И приманил. Скоро услыхал в лесной тишине, как подкрался к нему

кто-то сзади и — раз! — пнул в спину ногой, да тут же и отскочил. И ворчливо сказал человеческим голосом из кустов:

— Ты что не спросясь на моей дороге разлегся? Уйди!

Не поднялся Кий, лишь отмахнулся, точно от комара. Снова подкрался Леший и пнул его:

— Уйди с тропки, невежа, тебе говорю! Не то разума лишу, совсем погублю!

Но Кий знал — Леший может разум отнять только у того, кто как следует испугается. И ведь дождался, чтобы Леший в третий раз к нему подошел и показался в отблеске углей. И тут-то вскинулся молодой кузнец, обхватил его поперек, подмял под себя:

— Ты, шишка еловая, у матери девчонку увел?

Забился, затрепыхался Леший в его крепких руках, хотел вырваться, хотел страшным голосом закричать, но и того не возмог — сел Кий на него верхом, показал серебряный оберег, пригрозил веткой красной калины:

— Где девчонка? Веди, а то знаешь что над тобой учиню!

Понял Леший — устами этого пропахшего дымной кузницей паренька вещал ему сам Бог Грозы, властный выпустить Огонь в его лес, а самого облечь звериной шкурой да так и оставить. И присмирел Хозяин Лесной, съежился, горько заплакал:

— Да не со зла ведь… один я, избенку и то некому подмести… а мать, слышу, отказывается, решил — не нужна…

— Ладно, веди, — нахмурился Кий. — Отдашь без проказ, может, помилую.

Он уже разглядел, что в этом заболоченном, заморенном лесу-ернишнике и сам Леший был никудышний: седой, сгорбленный, в одной рубахе оборванной, в поршнях дырявых.

— Это ты, что ли, — спросил Кий, — у Железных Гор доселе жил?

— Жил, батюшка, — закивал Леший. — Так разве там жизнь? Вовсе дерева расти перестали, один мох… А что за лес был! Сосны до неба, куда здешним! Голубика была — во, с кулак! А малина! А земляника!..

— А что же вы, пришлые, — молвил Кий, — борового-то Лешего обидели? Скрутили да бросили. Не по Правде живете!

— Обидели, кормилец, обидели, — покаялся Леший. — Это мы с дружком,

тоже беглым, хмельного меду опились… да как уж тут не напиться?