Всю ночь, стоя в одной тоненькой ночной рубашке, она разбирала вещи, откладывала нужные, набивала последние мусорные мешки, все свободные чемоданы. Потом вернулась в спальню и, в изнеможении рухнув на кровать, провалилась в сон. Было пять часов утра.

* * *

Она позвонила Жоржу:

– Я прямо вся наэлектризована. Как шаровая молния.

* * *

На следующий день она развела в саду большой костер из сухой листвы. Поднялась на второй этаж, собрала все, что посчитала слишком личным, сняла со стен и разломала рамки картин и фотографий, бросила в огонь то, что ей невыносимо было бы увидеть выставленным на продажу у антикваров или старьевщиков в Сент-Уане.

Она с радостью смотрела, как обращаются в пепел все личные бумаги, счета, старые чековые книжки, квитанции, налоговые извещения. Это заняло довольно много времени. Почти целый день. Старик, приехавший вместе с дамой из «Католической помощи», раз двадцать прошел мимо костра. Он выносил из дома сложенные ею мешки с одеждой и чемоданы, которые она тщательно стянула ремнями, и грузил их в свой фургончик.

Внезапно ее пронзила мысль: «У меня больше нет домашнего очага».

Этот очаг (место, где нам прощаются все грехи, где принимают как должное наши слабости) сгорал на ее глазах посреди сада.

Во второй половине дня, оставшись без дела, она вдруг ощутила желание сходить в Лувр, ради удовольствия побродить в царстве красоты.

Потом она поехала на улицу Рашель, купила белый гиацинт, вошла на Монмартрское кладбище, свернула на аллею Бийо, с нее – на аллею Креста, остановилась слева, у могилы своего младшего брата, положила гиацинт на каменную плиту.

По давней семейной традиции (так поступали и ее мать, и дед с материнской стороны, и отец, которому, наверное, пришлось подчиниться этому странному обычаю, да и бабушка – она сама это видела – делала то же самое у себя дома в Ренне), перед отъездом полагалось «прощаться с роялем». У каждой семьи есть свои ритуалы, чьи истоки очень скоро забываются, что лишает их смысла в глазах следующих поколений. Так, у них следовало поставить чемоданы рядком в передней, бросить на них пальто или плащ, а поверх – шляпу, потом сесть за рояль и сыграть какую-нибудь пьеску в знак расставания. Инструмент не целовали. Просто вскакивали и выбегали из комнаты без единого слова, пока в воздухе еще трепетали отзвуки мелодии. И ей подумалось: отныне всюду, где бы я ни играла, музыка будет звучать прощанием, помимо моей воли.

* * *

Звонок у ворот, и музыка внезапно обрывается.

Ее сердце бешено заколотилось.

Опершись на крышку рояля, она поднимается с табурета, медленно идет в переднюю, отворяет дверь, пересекает сад, смотрит наружу сквозь прутья решетки.

Это пришли из агентства недвижимости.

У них появился другой покупатель, предложивший более высокую цену (притом, что предложение брюссельцев остается в силе).

Почти сразу же приехала молодая женщина, беременная и с грудным младенцем на руках.

– Вы могли бы меня предупредить.

– Я думал, моя помощница вам звонила.

– Нет.

– Вам это действительно неудобно?

– В общем, да. В доме беспорядок.

– О, мы не будем обращать на это внимание.

– Да и грязно всюду.

Но они стояли на своем.

Женщина поинтересовалась сроками сделки. Ей было не к спеху. Она ждала еще одного ребенка. Так что у них впереди еще масса времени. Летом можно сделать все ремонтные работы. Осенью – малярные. Беременная женщина проходила по комнатам, повторяя в мобильник мужу, слово в слово, все, что говорил ей агент, и высказывая собственное мнение о том, что видела. Под конец, убедившись в хорошем состоянии обстановки, молодая мать спросила, может ли она оставить за собой кровати, матрасы, кухонную мебель и утварь, газовую плиту, холодильник, посудомойку, гладильный стол и стиральную машину.

– Ах, какая досада! Вы опоздали! – воскликнула Анна Хидден, когда та высказала свое пожелание.

– Почему?

– Завтра их уже увезут.

И все же Анна Хидден решила отдать предпочтение первым претендентам: хотя они давали меньшую цену, сделка с ними могла состояться гораздо скорее.

Мать семейства удалилась в ярости.

* * *

На следующее утро, встав с постели, Анна получила добрый знак – стук дятла в соседском саду, – подтвердивший правильность ее выбора в пользу бельгийцев. Анна Хидден жила в окружении предзнаменований. Как правило, они сулили ей удачу. Она всегда чувствовала на заре грядущего дня, принесет ли он ей удачу. Или же у нее возникало предчувствие, что в тех местах, куда она собиралась ехать, судьба готовит ей какой-нибудь щедрый подарок. И тогда она, счастливая от одного только предвкушения радости, терпеливо пережидала часы, отделявшие ее от этого дара.

Чаще всего обещание это действительно сбывалось.

Но если вдруг – бывало и так! – ничего не происходило, то с наступлением сумерек она спешила в бассейн. И там, вопреки всему, утомление или голод дарили ей иные вспышки счастья, подтверждавшие те, особые предвестья.

Она смотрела на грузчиков, готовых к отъезду. Они уже заканчивали работу и подметали пол; она раздала чаевые, они сложили свои тележки, оставшиеся картонные коробки, инструменты, надели куртки. Она стояла в кухне у окна, потом присела на край раковины. Стаканов больше не было; она отпила шабли прямо из бутылки. Распечатала найденный пакетик арахиса.

Закрыв глаза, разгрызла несколько орешков.

Во всем доме из мебели остались только два пианино да рояль.

Грузчики крикнули ей из сада: «До свиданья!»

И захлопнули калитку.

Войдя в кабинет, она взглянула на пианино, сиротливо стоявшие между голыми, исцарапанными стенами.

Она бродила по комнатам, вздрагивая от внезапно выступившей на спине испарины. Она расставалась не только с мужчиной, она расставалась со своей страстью. Расставалась с жизнью, в которой была страсть.

Свалка вещей, затем пустота, затем грязь, которую нанесли перевозчики, – все это сменилось хаосом в недрах ее тела.

Вся ее жизнь разом прихлынула к ней – в этих стенах, оскверненных чужими прикосновениями или поблекших от старости, перед этими большими, покрытыми черным лаком инструментами.

Семнадцать лет, потом сорок семь лет надвигались волнами, грозящими поглотить ее.

Она села перед большим роялем в гостиной. Но играть не стала. Почти тотчас же поднялась снова и ушла в комнату, которую называла кабинетом, где села за маленькое, «учебное» пианино. Это был самый что ни на есть заурядный рассохшийся инструмент, и звучал он еще хуже, чем «Erard» Жоржа в Тейи. Она начала играть. Сыграла импровизацию на тему старинной санскритской мелодии, которую издала когда-то, в числе других песен, у Ролана. Импровизации всегда были единственным ее прибежищем.