И действительно: в зеркале отражалось потерянное лицо. Старое лицо. Она безрассудно наказала себя за ошибку, совершенную другим. У нее больше ничего не было. И никто больше не мог приблизиться к ней, сблизиться с ней.

Изучая в зеркале немецкого парикмахера, ярко освещенном лампочками, свое новое отражение, она сказала себе, что никто в мире уже не сможет узнать ее, если даже она сама не знает, во что превратилась.

И снова она села в автобус. Пересекла швейцарскую границу над Тутлингеном. Увидев первое озеро, чуть с ума не сошла от счастья.

* * *

Оказавшись в Бьенне, отважилась позвонить из отеля матери.

– Томас тут прямо телефон оборвал!

– А ты просто не снимай трубку, мама.

– Я буду делать то, что сочту нужным, дочь моя. Где ты сейчас?

– В Лондоне. Я скоро с ним встречусь. Не беспокойся, мама. Это просто наши дурацкие ссоры. Пусть они тебя не волнуют, мамочка.

– Нет, доченька, я все-таки волнуюсь. Волнуюсь, и все тут!

В Энгадине девственная природа все-таки упрямо сохраняет свои позиции. Леса выглядят так же, как до появления человека. И озера такие же. Воздух отличается той чистотой или, вернее, прозрачностью, которой больше не сыщешь нигде в мире. В первые дни она гуляла без передышки, с утра до вечера. Погода была по-прежнему теплой. Она бродила по лесам, бездумно, беззаботно. В полдень вытаскивала парусиновый шезлонг на балкон своего номера, под солнышко. И следила, как рыбаки спускают на воду лодку, – верно, мечтают о богатом улове, плавая по озеру.

Следила, как солнце рождает гигантские тени.

По вечерам ее соседи по гостинице – совсем как в старину – не разговаривали, а шептались. И беззвучно скользили по навощенному паркету. Скатерти в столовой были туго накрахмалены. И никто не повышал голос за едой. По прошествии двух дней она решила пройти курс лечения в горячих источниках. И всю следующую неделю была только телом. Растворилась в своем теле. Подвергла свое тело испытаниям до самых кончиков – а это всего лишь двадцать пальцев, нос и та заветная часть полового органа, которая просыпается, когда человек спит.

* * *

Большие темные глаза, длинные ресницы, гладкий, без единой морщинки, лоб, крупные, красивого рисунка губы, короткие пепельно-золотистые волосы, белая лыжная куртка.

Он любуется этой женщиной среди снегов.

Они ужинают вместе.

* * *

Она услышала заунывное кошачье мяуканье, напоминавшее детский плач. Открыла глаза. Включила лампочку у изголовья и посмотрела на часы. Было три часа ночи.

Вдали от них, на террасе, два кота истошно мяукали, завывали, кричали, занимались любовью.

Обернувшись, она взглянула на мужчину, сонно дышавшего рядом с ней.

Дотронулась до странного колючего ежика волос на затылке.

Придвинулась, прильнула к большому горячему мужскому телу. Его запах нес успокоение.

Ее щеке было уютно в мягком изгибе между его шеей и плечом.

Так она и заснула.

* * *

Те, что нас недостойны, неверны нам.

Вот что она говорила себе во сне, который ей снился в данный момент.

Близость с нами не избавляет их от страхов, от лени, от нерадивости, от безделья, от упадка, от глупости.

Мы смотрим, как сидят в наших креслах, разлеглись в наших ваннах, устроились в наших постелях эти обмякшие или отрешенные существа, для которых мы больше не существуем.

И это не их мы предаем, когда покидаем.

Это их инертность, их уныние отдаляют нас еще до того, как мы решили отдалиться от них.

Ночь покинула берега озера Комо.

Она пересекла третью границу, не встретив никаких трудностей.

* * *

Если назвать судьбой тот порыв, который зарождается в иной, нежели мы сами, точке мира и овладевает человеком, чтобы увлечь его за собой, хотя сама природа этой силы для него непостижима, значит, у нее была судьба. И она это ясно сознавала. Она говорила себе: «Не знаю, куда я бегу, но твердо знаю, что поступаю правильно. Где-то должно быть нечто такое, чего мне не хватает и что станет, я в этом уверена, моей землей обетованной».

* * *

Она наткнулась на пограничный контроль один-единственный раз – на прогулочной тропе, ведущей в сторону Италии. Двое таможенников даже не раскрыли паспорт, который она им протянула. Зато подарили ей цветочек черники, распустившийся, по недосмотру ветра, в солнечном луче. В тот миг, когда она сняла перчатку и ее пальцы коснулись лепестков, она испытала прилив счастья, нежданного, но от этого не менее острого. Этот крошечный цветочек в ее руке был волшебным знаком судьбы.

Закутанная в свою теплую белую куртку, она продолжила свой путь до Лекко.

А там села в автобус до Монзы, где был аэропорт.

Движение застопорилось. Март в Неаполе был промозгло-теплым. Автомобилисты сигналили хором, как одержимые. Простыни – мокрые простыни – должны были сохнуть на ветру. Они шумно, неумолчно хлопали на балконах, на крышах домов, между телевизионными антеннами. Над Везувием росли, сгущались дождевые облака.

Самолет приземлился в мелкой мороси, пропахшей мазутом.

Потом холодный автобус на поле аэропорта.

Потом влажное такси.

Потом нетопленый отель.

На рассвете Неаполитанская бухта так и не сбросила завесу ночного тумана.

Возле дворца Сансеверино она приобрела мобильник с роумингом, тут же, в переулке, рыжеволосый парнишка моментально его разблокировал. Она накупила у него побольше карточек для разговоров – про запас. Позвонила Вери в ее аптеку, чтобы узнать, как дела у матери. В Бретани все обстояло благополучно, разве что Томас осаждал мадам Хидельштейн, наведываясь к ней чуть ли не каждый уик-энд.

– А ты-то сама где?

– В Ирландии, – ответила ей Анна.

Она опять сменила гардероб. Испытала удовольствие, покупая большую сумку светлой кожи, итальянские юбки из хлопка с шелковой нитью, шерстяные свитера, серые джинсы, ярко-желтый дождевик. Выбросила свою «горную» одежду вместе с рюкзаком. Когда она добралась до пристани, по-прежнему моросил дождик. Шофер такси сказал ей, что так будет еще три дня:

– До тех пор, пока луна не пойдет на убыль.

Узенькие доски сходней чуть подгнили, размякли, осклизли.

Ее жизнь? La mancanza.[3]

Сходни как-то странно раскачивались под ее туфлями.