Лёха снова улыбнулся своей невидимой улыбкой. Казалось, он видел эту бухту, корабли на рейде. Немного полежав, он с трудом прошептал:

– А Кронштадт – это родина русского флота?

– Да, колыбель, можно сказать, – тихо ответил Истомин.

– Так дед говорил.

Голова его упала на бок. Я заплакал. Похоронили его там же на берегу. Когда вспоминаю его, всегда вижу одно и то же: стоит он на носу корабля в бескозырке, в парадной белой форме, ленты развеваются за спиной, а перед строем кораблей плывёт катер. Матросы, выстроившись в шеренгу, стоят на кораблях, а снизу адмирал в белой парадной форме громко говорит в рупор: «Товарищи краснофлотцы».

К своим вышли в октябре, только закончились бои под Вязьмой. Уже дожди шли. Все дороги развезло, идти стало невозможно. К этому времени немцы все регулярные части Красной Армии расколошматили в пух и прах. На Москву дорога была открыта. Ни обмундирования, ни толком пожрать не было. Вокруг какой-то сброд собрался. Даже целого взвода от какого-то полка, дивизии не найдешь. Спешно формировали из того, что осталось. Нас определили в стрелковую роту. Вечером стали вызывать на допрос. Майор, мужик без правой руки, сидел за столом в избе и без конца курил. В конце вызвали Константина Ивановича. Долго мурыжил его майор. Не выдержав, я незаметно сзади, подошёл к дому. Окно было приоткрыто, шторка отодвинута; виден был стул и стол, на котором старая керосиновая лампа коптила и чадила как паровоз. Временами, мелькнув в окне, майор снова исчезал в глубине комнаты. Прислушавшись, я разобрал только несколько фраз.

– Ты мне свою агитацию брось, капитан. Вот где у меня сидят твои мадьяры, итальяшки и румыны, – стукнув ребром здоровой ладони по столу, рявкнул майор. Затем, показав культю правой руки, зло заговорил. – Видал, как под Одессой обкромсали меня твои музыканты? Была бы рука, сидел бы я сейчас с вами, гнидами?

Встав из-за стола, он подошёл к окну. Дымя папиросой, особист сосредоточенно смотрел вдаль:

– Музыку они слушали. Пригрел немчуру на груди. Пушку утопил. Послушаешь теперь своего немца там, наверху.

Константина Ивановича расстреляли утром. Некогда было тогда церемониться. Немец шёл по пятам. Вывели часов в семь и, вместе с другими, перед строем расстреляли. Политрук, капитан с чёрным сухим лицом выступил с речью:

– Товарищи бойцы, командиры Красной Армии! Враг лютый, беспощадный рвётся к Москве, столице нашей Родины. Уже десятки, сотни, тысячи наших городов, сёл и деревень пали под их сапогами. Фашистская сволочь топчет нашу землю, разрушает города и сёла, убивает и истязает ни в чём не повинных людей, и вот он уже здесь, под Москвой. Только мы, – капитан обвёл строй горящим гневным взором, – своей стойкостью и мужеством можем остановить его у стен древнего кремля.

На мгновение он замер и, повернув голову, презрительно посмотрел на приговорённых, повернувшись, продолжил:

– Когда Советский народ, обливаясь кровью, весь как один встал на защиту родного отечества, трусы и предатели всех мастей, полезли из своих щелей, как тараканы и показали свою подлую, гнилую суть. Но партия и товарищ Сталин дали на это чёткий и ясный ответ: «Бей и души эту гниду на корню».

Впервые за весь вечер на лице старика промелькнуло еле уловимое выражение горя. Даже теперь, через столько лет в сердце Николая Васильевича осталась боль. Боль по человеку, который навсегда остался в его памяти светлым и гуманным, который в самые лихие, безжалостные времена сумел сохранить своё лицо, душевную чуткость и теплоту. Эту невосполнимую утрату он так и не смог заполнить в своём сердце.

Утро было хмурое, туманное. Всю ночь шёл беспрерывный дождь. Земля набухла от влаги. Редкие жёлтые листья на деревьях, пожухлая бурая трава буквально утопали в воде. Константин Иванович, бледный, сосредоточенный, стоял в строю, напряжённо вглядываясь в лицо политрука; когда он заговорил о предателях, какая-то тень промелькнула по лицу нашего капитана, и недоуменье, а может быть, протест застыли в его добрых карих глазах. Трудно сейчас рассказать. Залп грянул, вороны, нехотя сорвавшись с деревьев, каркая и хлопая крыльями, медленно кружась, полетели куда-то. Эхо, гулкое неглубокое, даже не долетев до опушки, бесследно растворилось в тишине.

После войны, когда демобилизовался, заехал в те края. Никто не знал, где это было. Сам я помню смутно, то место. Целый день бродил по полям. Вечером нашёл какой-то холмик и помянул моего капитана. А кому скажешь, изменник родины. Времена были тяжёлые. И в архивах ничего нет про него. Утерян в сорок первом.

Несколько минут старик сидел неподвижно, опустив взгляд и, не моргая, глядя в одну точку. Картины ушедшей войны, вороша память и терзая измученное сердце, медленно проплывали перед его мысленным взором. Очнувшись от оцепенения, он устало заговорил:

– Иногда мне кажется: а были ли на самом деле мои товарищи, мой капитан? Может их, и не было вовсе? Может я уже выжил из ума, и всё это только мне кажется? Может Красной Армии, в рядах которой я воевал, никогда не существовало? Я уже не обижаюсь. Будь всё, как есть. Единственное, что утешает, скоро встречусь с ребятами. Константин Иванович, наверное, улыбнётся и тихо скажет: «Что, Некрасов, вернулся?» А я: «Так точно, товарищ капитан».

Он замолчал. Уставший, опустошённый старик долго молчал. Сергей, подавленный сидел возле него, не смея нарушить тишину. Прошло минут двадцать, и он спросил у фронтовика:

– Николай Васильевич, а как сложилась судьба ваших однополчан?

Немного помедлив, старик заговорил:

– Этих двоих не знаю. А Коньков с Кенбаевым до сорок второго воевали вместе. В мае вышли из окружения под Харьковым. Один этот факт может характеризовать их как героев. Там такая каша была, что никто об этом до сих пор честно говорить не хочет.

Коньков Фёдор Емельянович пал смертью храбрых под Сталинградом в октябре сорок второго. За храбрость и героизм, проявленный в боях с неприятелем, был представлен к самым высоким наградам нашей Родины.

Кенбаев Ильяс Кожегулович со своей разведгруппой попал в засаду в лесах Белоруссии, зимой сорок четвёртого. Целый взвод эсесовцев и ваш брат локотцы почти два часа осаждали их в лесу. Не дрогнули ребята. Все как один полегли. Но фашистской сволочи и всякой мрази, побили не мало. За этот подвиг партия и правительство всех бойцов представила к боевым наградам самой высокой степени. После войны там поставили обелиск с памятной плитой. Фамилии павших солдат выбиты большими буквами. Сын Ильяса с матерью приезжали почтить память отца.

В начале зимы Николай Васильевич умер. Хоронили его тихо без лишней помпы. Пришли какие-то старики с медалями на стареньких костюмах, старухи. Несколько представителей ветеранских и патриотических организаций. Сергею сообщили поздно, и он чуть не опоздал на похороны. Запыхавшись, он приехал тогда, когда выносили гроб с телом усопшего. Зазвучал похоронный марш, и траурная процессия двинулась через двор. Сергей хотел сам нести гроб, но теперь было поздно. Он печально смотрел на лицо ветерана. Клок седых волос колыхнулся над челом старика, и на миг показалось, что он откроет глаза. Впереди гроба шёл человек с подушечкой, на которой были ордена и медали покойного. Орден Славы отливал блеском в слабом свете зимнего утра. Сергей, не отрываясь, смотрел на него. Ведь ни единым словом не обмолвился о своих подвигах. Даже намёком. Полный кавалер. Ордена всех трёх степеней рядком красовались среди других наград.