Праздник закончился, вся Площадь была покрыта густым — не менее десяти сантиметров — слоем осколочного месива. Оказалось всего пять раненых: двое пострадали от огнестрельного оружия Набонида, одному неосторожному туристу Зострил, расправляясь с тарелками, расколол череп своей клюшкой для гольфа, и еще двое поранили себе глаза летящими осколками.

— Папа, ну и досталось же от меня чашкам Мачута!

— Ах, ребята! Как я вмазал каблуком по соусницам Мандаса! — радостно ответил Бонжан. — После такого сразу же чувствуешь себя лучше.

— Что будем делать теперь?

— Я бы пропустил стаканчик, — высказался дядя, который потрудился на славу.

К ним присоединились Мачут и Мазьё.

— Промочим миндалины, — предложил последний. — От этой пыли ну просто дьявольская жажда!

— А в следующем году — ваша очередь выставлять, — сказал Мачут, обращаясь к Бонжану.

— Это уж точно, — ответил тот. — Выдам не хуже вашего.

— Посмотрим, — ответил этот.

— В общем, не зря приехали, — подытожил дядя. — Одна куча мэра чего стоила!

— Да, но из-за этого чертова автомата никто не мог подойти и долбануть по его посуде, — заметил Бонжан.

— Действительно, — признал Мазьё. — Это неправильно! Он перебил все сам, это нехорошо!

К ним присоединился Мандас.

— Вы так не считаете? — спросили у него. — Что за манеры — бить все самому.

Мандас покачал балдой:

— Именно это про себя говорил я себе в мыслях своих последних.

— Нехорошо так поступать, — не унимался Мазьё. — Это пренебрежение населением, собственно говоря.

— Лучше бы он этого больше не делал, — изрек Мачут с внезапной угрозой в голосе.

— Да вы не нервничайте, — сказал ему Бонжан.

— А его сыновья? — вдруг воскликнул Мачут. — Ни одного не было.

— Даже младшего, — заметил Мандас.

Эта загадочность еще больше усилила жажду.

— Ну, что, пойдем к Ипполиту? — предложил Мазьё.

— O.K., — согласился Бонжан. — Дети, вы идете?

— Ага, патер, — ответили они.

— До чего ж они потешные, — заметил дядя Обскар.

Разумеется, у Ипполита свободных мест уже почти не было. И все горланили вовсю. Они кое-как приютились в конце длинного оцинкованного стола, на две трети занятого семьей какого-то сельчанина.

— Фифрыловки всем, — прокричал дядя.

— А вам чего, ребята? — спросил Бонжан.

— И мы не прочь фифрыловки, — сказал Манюэль.

— Тогда принесите целую бутылку, — сказал официанту Бонжан.

— Давай, давай.

— Наверняка придется ждать целый час, — проворчал Мандас, который каждый раз, проводя по верхней губе языком, колол его о щетину усов, а проводил (он им о нее) постоянно.

— Расскажи-ка, Манюэль, — сказал Мазьё, — что там Пьер Набонид придумал?

— Он собирается произнести речь, гыспадин Мазьё.

Мазьё задумался, после чего выдал:

— Это очень странно.

— А о чем именно он будет говорить, неизвестно? — полюбопытствовал Бонжан.

— Нет, папа.

— Ну, я спросил просто так. У меня от этого волосы в ноздрях виться не перестанут.

— Шутник, — сказал дядя Обскар, расплачиваясь за бутылку фифрыловки.

Пока папаша оправдывал звание мэра, перемалывая посуду, Поль сидя на двухколесном аппарате, присланном братом из Чужеземья, проворно катил на восток от Родимого Города.

Он проехал по Важному Бульвару, пересек Вечную Авеню и выехал на Внешнюю Дорогу, которая ведет к Знойным Холмам и вдоль которой Родимый Город вытягивается и истончается до состояния хиреющего предместья, предназначенного для полусельчан. Поль остановился перед длинным низким строением, разделенным оградами на полдюжины жилищных блоков. Вокруг кишела детвора; по случаю Праздника ее приодели, что на какое-то время лишило место привычного живописного фу. Напротив строения улица была заставлена скамейками и оцинкованными столами из распивочной, а весьма редкие охтуфтоны[51], которых не интересовал Полуденный Праздник, уже начинали пьяно клевать носом.

Из всех кухонных окон перли пары бруштукая[52]. В одно из них Поль заглянул.

— Сахул не вернулся? — спросил он.

Не переставая помешивать содержимое котла, мамаша Сахул ответила:

— Так ведь нет, еще не вернулся. Ужо в пять часов как уехал, ровно как вы ему наказали, и вот, стало быть, все никак не вертается. А я так хотела, гспадин Поль, шоб он с нами хоть малость бруштукая-то поел. Вот бедный мужик-то, угораздило, рази ж можно на него такое валить-то, да еще в самый Жди-не-Жди. Ужо в пять часов как встал, сел на своего мула и уехал вот. А таперича, значит, ужо опоздал на праздник посуды, и ежели дальше не приедет, то не поест с нами бруштукая, мудила.

— Значит, мой брат тоже не вернулся? — прервал ее Поль.

— Таки нет. Тоже мне занятие! Видано ли, так шастать по горам? В мое время туды не ходили, в горы-то, ни-ни, ведь робкий-то не будет туды ходить все время-то. Ну и причуды же у вас у всех. Только не подумайте, шо я хочу вас обидеть, знамо дело.

— Знаю, госпожа Сахул.

— Это совсем как ваш брат, тот, что получил Стипендию, он никак приехал сегодня, а?

— Приехал, но я его еще не видел.

— Как же так?

— Отец не захотел.

— Неужто правду говорите? — воскликнула госпожа Сахул, переставая помешивать бруштукай.

— Правду. Я даже не знаю, где Пьер и что он делает.

— Ой! Ведь как вам должно быть печально, гспадин Поль. Да еще все случись аккурат в самый Жди-не-Жди! Расскажите поподробнее, гспадин Поль.

— К сожалению, у меня нет времени, госпожа Сахул.

— Вот горе-то горе…

— Вы можете передать мои слова Сахулу?

— Ну, как же, конечно, почему не могу.

— Скажите ему, пожалуйста, чтобы ждал меня у Ипполита. Я заеду туда после Весенника. Вы хорошо поняли?

— Да, гспадин Поль.

— Скажите то же самое Жану. И пусть он не возвращается домой, пока не встретится со мной. Я помчался.