израильский дельфин. Дело в том, что Сережу учат не бояться контактов с окружающим миром. Его там учат примирению с самим собой. Поиску себя, больного человека, в этом мире. Пойми же, Дима!

Он только саркастически хмыкнул.

— Тебе что на сына денег жалко? — не выдержала я и сразу осознала свою ошибку.

Но было уже поздно.

— Мне жалко, что ты за такие бабки из него гондураса делаешь, — Дима вскочил с кровати. — Это он с жиру бесится. Если бы ему нужно было, как мне, с четырнадцати лет себе на жратву зарабатывать, у него не было бы времени на всю эту психологическую фигню. Я из-за него в Москву переехал. Пахал, как проклятый, чтобы его лечить. Мог бы еще три бизнеса открыть, если бы не его лечение. На ноги его поднял. Он же трудом ходил на двух костылях. Ты не помнишь этого? Весь скрюченный был, как Баба-Яга. А теперь нормально ходит. Я бы еще столько же отдал, только бы он стал нормальным. Я бы себе жилы вырвал, только бы у меня был сын такой, как я. Мужик! Хромой, косой — по фигу! Но чтобы боец по натуре. И я бы тогда кадык вырвал любому, кто на него осмелился бы пасть открыть.

А он бы стал мужиком, если бы не ты! И теперь нужно башку ему лечить. По-мужски, а не по-бабски. Характер нужно закалять!

— Ты ничего в этом не понимаешь, Дима! Ты не умеешь лечить психосоматику. И рыбалка твоя, и мужское воспитание не помогут.

Дима подошёл ко мне, схватил за плечи, встряхнул и прошипел:

— Это ты не умеешь ни сына растить, ни мужа ублажать. Это из-за тебя он такой. Забыла, что сделала? И ты еще меня попрекаешь? Надюха, ты чего такая дерзкая стала, а? Ты даже уберечь его не смогла. Бестолочь! Как же меня достало это все! Эта безнадега! Эти твои вечные сопли! Он же почти вылечился. А ты снова все испортила. Тема у тебя такая по жизни: все обгадить! — он швырнул меня на кровать.

Я закрыла лицо руками и заплакала.

— Ну прости, Надюха! Не хотел тебя ронять. Ну хватит, — он сел рядом и погладил меня по плечам.

— Руку на меня уже начал поднимать, — прошептала я. — Всё, что угодно было, но только не это.

— Да не поднимал я. Черт! — он вскочил с кровати и зашагал по комнате взад-вперед. — Че ты лезешь под горячую руку? Я ж вспыльчивый, ты же знаешь. Случайно вышло. Не по-пацански. Согласен. Ну сорян! — он снова сел рядом и погладил меня по ногам.

Я села на кровати, скрестив ноги по-турецки. Он гладил мои колени, задумчиво глядя в окно. Мне нужно его убедить во что бы то ни стало. Превозмогая себя, я прижалась к Диме. Потянулась к его губам и поцеловала уголок рта. Дима обнял меня и прижался щекой к моему виску. Ночная кукушка дневную перекукует. Может быть, мне удастся сломить его упрямство исконно женским методом? Мы так давно не были вместе! И сейчас, чувствуя вину за то, что толкнул меня, Дима вдруг потянулся ко мне и крепко обнял так, как раньше. Я уловила раскаяние, тепло, желание измениться. Даже интонации его стали мягче. Он не увернулся от ласки. Наоборот, нашел мои губы и поцеловал. Неужели такое возможно? В сердце затеплилась надежда. Злость на него, боль от измены куда-то отступили. Мы снова были вместе. Я и он. Как когда-то. А может быть, черт с ней, с любовницей? Ну пошел мужик налево. Не я первая, не я последняя. Всё перемелется и утрясется. Он отгуляет и вернется к нам с Сереженькой. И мы опять будем семьей. Ведь, в конце концов, Дима прав в одном: он всю жизнь свою переломал. Кожу с себя снял, наизнанку вывернулся, чтобы вылечить сына. Помню радость Димы, когда после трех операций в Германии Сережа впервые пошел сам, без костылей. Димка, мой Димка, правильный пацан, которого воспитали, что мужчины не плачут, разрыдался, как ребёнок, посреди немецкой клиники, неумело вытирая кулаком слезы. Врач вывел Сережу из палаты в коридор, взял у нашего сыночка костыли и сказал:

— Медленно и осторожно иди к родителям.

— Ну, а теперь давай, мужик. Сам давай! — Дима присел на корточки и широко раскинул руки.

И Сережа пошел нам навстречу. Неловко переставляя ноги, держась за стены, но пошел. Никогда не забуду это острое счастье! И Димкин рёв, когда он сгреб нас с Серёжей в медвежьи объятия и заорал:

— Вот теперь заживем, родные мои!

Пожилая медсестра, не понимающая по-русски, с ужасом уставилась на него.

— Живем, мать, живем! — Дима подскочил к ней, ухватил за щеки обеими урками и поцеловал.

— Ферюкт! — смеясь, отбивалась она.

— Псих! — любезно перевел русский доктор.

— Ты права, мать! Я псих! Псих! — заорал Дима, схватил одной рукой Сережу, второй меня, прижал к себе, поднял и закружил по коридору.

Где это все? Очень не хотелось спорить и ссориться. Но выхода не было. Ради Сережи я буду терпеть, унижаться, всё, что угодно. Я запустила руку под рубашку мужа, прижалась губами к его губам и прошептала:

— Ты не понимаешь, Димочка!

Он мягко отодвинул меня и встал.

— Да где уж мне? — Дима подошел к окну, засунул руки в карманы и прижался лбом к стеклу. — Это ты у нас чуткая, а я болван деревянный. Только пахать умею, как трактор. Чтобы у вас с Серёгой была квартира, эти долбаные гаджеты, жратва хорошая, чтобы ты могла целый день фигней страдать и не работать.

— Да, ты сделал много. Очень много. Но ты не со мной, Дима! Ты уже начал нас куском хлеба попрекать!

— Я не попрекаю. Я тебе, дуре избалованной, объясняю, что у тебя есть. Чтобы ты понимала и ценила это.

— Ты не рядом, Дима. Ты не с нами.

Он повернулся ко мне и нахмурился:

— Я всегда с тобой и с ним. Чего тебе еще нужно? Вот он я, здесь.

Нет, он не рядом. И уже не с нами. В этот момент я почувствовала, как между нами лопнула кора земли. И по полу спальни зазмеилась пылающая ярким огнем трещина. Если бы можно было выбрать слова, которые я хотела бы слышать каждый день до конца жизни, это были бы не «я тебя люблю» и прочие банальности. Я бы выбрала простое и тихое: «Я рядом в радости и горе. До конца».

А он больше не рядом. Он все время противопоставляет себя нам с Сережей.

— Ты все