бог, мать их заслужила и может не сомневаться, что трусливое ничтожество отправилось, куда надо, когда получил пинок под зад, Иисус Христос и все его ангелы на небесах, вот не понять, что мать нашла в этом коротышке, но у нее было предостаточно времени пожалеть о том дне, когда он нарисовался на горизонте в этих своих модных костюмчиках. И если на рубашке или носовом платке появится еще один ожог от утюга, бабуля вычтет из денег на ужины Рода, бог не даст соврать. Пусть никчемный папаша покупает ему ужин, завтрак и обед заодно, господи, спаси несчастного, у него свой крест. Мать, как это ни грустно.

А олух пиянь крест потаскуш ужи, пар рог, дя задавак, извр извращ щенец диот. Хлюп, хлюп, хлюп. Род засыпает.

Восемнадцать

Род прекрасно разбирается во всяком хламе и знает, что со временем все вроде бы непостижимое, если и не станет понятным, то слегка прояснится; что убедительные, упрямые, неопровержимые факты почти всегда обязательно равноценны другим убедительным, упрямым, неопровержимым фактам; и ничего нельзя принимать как должное, даже если оно вроде бы очевидно, понятно и неизменно. Больше всего Род убежден, что абсолютно разрозненные явления или обрывки знаний, если их сопоставить, совершенно друг друга объясняют.

Некоторые вещи в подвальной кладовке принадлежат не бабуле, не дедушке, не матери или отцу, а некой «Элис Магрино», чье имя нередко упоминается, когда ругают отца.

На одной старой помятой фотографии в кладовке изображено нечто похожее на дохлую, раздувшуюся корову или на большой бесформенный мешок — муки, наверное. На обратной стороне снимка имя — Элис и дата —1921 год.

Мышиные какашки полностью растворяются в курином, овощном, гороховом и фасолевом супе.

Красивые, острые, как нож, складки на желтых, синих, белых и розовых платьицах, которые мать носила в детстве, старательно утюжились сироткой-кузиной Кэйти, а если у нее выходило не безупречно, бабуля непременно избивала ее до полусмерти деревянной линейкой.

Некая Тереза Маккена имеет какое-то отношение к дедушкиной молодости. Время от времени ее имя упоминается, и бабуля по-разному ее описывает: косоглазая, пьяница, колченогая, толстопятая девка с паклей на голове, плешивая, прыщавая, лицемерка, скрытная, заурядная, с носом как шило, злобная, безвкусно одетая, бесстыжая, дрянь, нимфоманка.

Иногда мать тайком прикладывается к дедушкиной бутылке виски «И всё».

Всякий раз, когда бабуля говорит о дедушкиной мандолине, у него на лице появляется улыбка, точно у дяди Джона, когда тот лежал в гробу.

Бабуля заигрывает с мистером Свенсеном, когда тот приходит за квартплатой, а потом отчитывает дедушку за то, что налил мистеру Свенсену слишком много виски.

Несколько капель мочи невозможно обнаружить в стакане с водой, где бабуля держит вставные зубы.

Если Род угрюм, когда мать покупает что-нибудь в аптеке Блюма, мистер Блюм дает ему три шоколадки вместо двух, так глупому жиду и надо.

Род дарит дедушке две пачки «Лаки-Страй-ков» на день рождения, и дедушка загадочно его обнимает.

Когда мать по вторникам возвращается с вечерней новены, от нее пахнет чем-то вроде сен — сен или мятной жвачки.

Однажды Род увидел мать голой и огорчился: у нее между ног какой-то мех, точно у шлюхи.

Род сразу уходит из квартала разменять доллар, который дал один старик в парке, чтоб Род разрешил ему поиграть со своим краником.

Когда Род прикидывается глухим, челюсть отвисает, и глаза стекленеют, багроволицая бабулина ярость стоит колотушек, которые Род непременно и получает. После этих побоев он часто обращает внимание на бабулины вставные зубы.

Когда Род начинает «Отче наш» со слов: «Отче наш, иже соси на небеси, да скатится имя твое», и монахини слышат его, но не слышат его, мир обмана раскрывается пред ним во всем своем порочном величии.

Если отвечать на бабулины риторические вопросы, она приходит в бешенство; если их игнорировать, когда бабуля жаждет ответа, она приходит в бешенство.

Однажды вечером после ужина, когда мать собирается в кино на сеанс для бедных — бабулин подарочек, за который матери еще расплачиваться и расплачиваться, — Род в замешательстве, но как-то трепеща наблюдает, как мать украдкой сует в сумочку зеленое блюдце.

Отец пьяно знакомит Рода с пьяной молодой женщиной — у нее огромный бюст и длиннющие тонкие ноги, отец называет ее Элис. Это его сестренка. Или кузина. Подружка. Племянница.

Кредо Рода коренится в убеждении, что в жизни редко бывают ситуации, которых нельзя исправить, спасти или довести до краха абсолютной изворотливостью.

Род знает: людям приходится жить, пока не приходится умирать, и скудно радуется, ибо это означает, что все они умрут. Всем придется умереть.

Девятнадцать

Бабуле нередко хочется сделать Роду больно по причинам, известным ей одной. Тогда она терпеливо строит из его прегрешений небоскреб, и тот высится свидетелем преступлений, что должны быть наказаны. Иногда подобные непредсказуемые упражнения в домашнем садизме уводят Рода в смутно необъяснимые глубины подсознания, которые тем не менее служат противоядием тому, что окружает и овладевает Родом. Не то, чтобы яды эти не усваивались: конечно, они усваиваются и трансформируются. Мир ковыляет дальше, ужаса в нем не меньше.

Однажды бабуля говорит, что Род, кажется, играл с ее вставными зубами — они, как всегда, лежат в щербатом стакане, воды до половины. Она говорит, что стакан чуть-чуть сдвинут. Она уверена, что сама стакан не переставляла! Бабуля говорит, что у Рода имеется дурная привычка со-

вать сопливый нос, куда не следует. Однако бабуля смеется, все смеется и смеется, обвисшая грудь колышется под рваным халатом; Род не мог играть с ее зубами, ибо знает, что она шкуру с него спустит, только посмей он. Но со стаканом, продолжает бабуля, что-то не так. Стоит не на месте. Ну, то есть на месте, но все-таки не на месте. Род с полуидиотской искренностью, которой овладел почти в совершенстве, говорит, что никогда не стал бы играть с бабулиными протезами и любыми ее вещами. Взгляд его полон такого благоговейного испуга, что бабуля на минуту аж замолкает.

Род, который все же совал перепачканный фекалиями указательный палец в бабулин стакан, знает, что от нечистот цвет воды не изменился, и что он не передвигал стакан, даже не трогал. Его лицо просто сияет идиотизмом, крупными зеленоватыми зубами он закусывает нижнюю губу. Строго говоря, он прав: стакана не трогал, ни в чем не виноват.

Мать из кухни, где отскребает щеткой духовку, говорит, что Роду это незачем, ну зачем, в самом деле? С чего бы он стал? Говорит,