Бабуля велит Роду убрать с физиономии идиотское выражение монгольского истукана, пока она его не сбила. Она делает шаг и бьет Рода так сильно, что на глаза у него тут же навора-

чиваются слезы. Он пытается робко улыбнуться. Бабуля резко бьет его по губам тыльной стороной ладони, обручальное кольцо до крови рассекает Роду нижнюю губу. Бабуля говорит, что он глупая обезьяна и бог его покарает за то, что он передразнивал жалких слабоумных бедняг, спаси господь их души.

Мать оставляет духовку. Бабуля слышала, что сказал Род, говорит мать. Она ведь слышала, что он сказал. И с какой стати Роду это делать? Бабуля говорит матери, что та может сходить и поведать свою грустную историю дешевой шлюхе-официантке в «Сюрпризе», они же так дружны, один господь наш, распятый на кресте, знает, почему, и оставить бабуле этого недоделка с черным сердцем. Бабуля заглядывает Роду в лицо, его гримаса боли не вызывает доверия, и бабуля бьет Рода в рассеченную губу. Род отворачивается, прижимая ладонь ко рту, и бабуля, свеже-вспотевшая в провонявшей потом одежде, говорит, что если Род когда-нибудь, когда-нибудь, когда-нибудь хотя бы приблизится к ее вставным зубам, она ему ноги оторвет. Отдубасит так, что мать родная не узнает. Он пожалеет, что не живет с макаронниками, поляками и невежественными ирландцами в католическом приюте для сирот, там монахини с ним церемониться не стали бы, послушав его дерзости, уж будь уверен, не то что бабуля, это здесь ему во всем потакают, нян-

чатся с ним и балуют до невозможности. Три последних слова она подчеркивает тремя быстрыми ударами кожаного ремня по голым ногам. Балуют! До! Невозможности! повторяет бабуля и еще трижды охаживает Рода ремнем. Затем начинает беспорядочно его хлестать, и решимость ее почти праведна.

Мать выходит из кухни и, как ни странно, повышает голос, протестуя против жестокого избиения. Кожа на ногах Рода вздулась, икры покрыты крестами ярко-красных и багровых рубцов, губа кровоточит, Род скрючился в углу. Бабуля громко орет на мать, что вот она, благодарность за пару новых туфель из «Энны Джеттик», чтоб мать не позорила себя и бабулю, а то по улицам ходит, будто нищебродка, нищебродка и есть, а Роду плевать, что не будь бабули — и дедушки, несчастного недотепы добросердечного, который на износ работает, — он бы носил лохмотья с помойки, блохастые, жил бы в сиротском приюте под началом вульгарных монахинь-скупердяек с кувшинными рылами, методистов жестокосердых, у них такая отвратительная жизнь, что они спать не могут, пока остальным жизнь не испортят. Только бог в своем милосердии способен этих монахинь возлюбить, они же этими своими четками беззащитных сирот колотят, и этот их сплошной исусик, господи помилуй то, господи помилуй сё, да они проклятие для

церкви, господи прости. Мать орет громче, чтобы бабуля перестала! ПЕРЕСТАЛА! Она говорит, ей положить с прибором на монахинь, на сирот и их лохмотья, она сказала перестать!.

Бабуля прекращает хлестать Рода и стоит, тяжело дыша и обливаясь потом, судорожно жует пересохшими губами. Род корчится возле радиоприемника и, прислонясь к стене, трет горящие, изжаленные ноги. Едва самого себя слыша, он произносит слово «пизда». Вообще-то он не вполне понимает, что это, только знает, что по-настоящему грязное слово, хуже, чем «говно». Знает, что это категорически запрещено произносить, но невнятная опасность слова кажется идеальным описанием бабули.

Бабуля смотрит на Рода и спрашивает, что он сказал, вот только что, какое слово? Род отвечает, что сказал «еда», затем в убийственно спокойном ужасе поднимает с пола комок грязи, мельком показывает его бабуле и кладет в рот. Он говорит, это крошка печенья, он и сказал «еда», театрально жует комок, глотает. Бабуля шагает к нему, поднимает руку, говорит, что нечего жрать всякую пыльную дрянь с пола, что за свинья, с тех пор, как ему год исполнился, его таскают к доктору Дрешеру, шарлатану старому, и без того уже достаточно богат, а она этим сыта по горло.

Род смотрит на бабулю и думает комок грязи,

она комок грязи. Если она пизда, а пизда — это еда, а еда — комок грязи, значит, она — комок грязи. Или не так: комок грязи — это еда это пизда. Какое прекрасное слово, расплывчатое и емкое, слово для бабули — пизда!

Теперь Род видит в ней бабулю-пизду, особенно сейчас, когда он, бабуля и мать одновременно понимают, что Род от боли и страха обмочил штаны, ноги, носки, ботинки и ковер.

Ковер! О, боже!

Губы бабули-пизды складываются в неприятную, злобную улыбку, и Род смотрит на свои хлюпающие шорты, прилипшие к ногам и бедрам. Текущая по ногам моча смягчает жгучую боль.

В следующий раз в стакане с протезами будут дерьмо и моча, а еще, может, он туда и член засунет.

Он дрожит и всхлипывает от унижения и стыда. Мать его обнимает, а бабуля таращится на них обоих. Наблюдая этот новый раскол в семейной крепости, она качает головой.

Двадцать

Род добровольно лущит горох. Для дедушки таскает с буфетной стойки трехдневной давности «Сан» и «Америкэн Джорнал». Моет свою тарелку, пьет чай, не хлюпая и не чавкая, приносит дедушке ящик с гуталином. Когда бабуля лупцует Рода, он сдерживает неуместный громкий, хриплый хохот, кричит в меру, вставая из-за стола, благодарит господа бога и просит разрешения. Оттирает костяшки пальцев и вычищает черную грязь из-под ногтей. Носит красно-желтую бабочку, которую ему подарил на день рождения мистер Свенсен, чистит ботинки, опускает ненавистные вязаные уши на шапочке, выходя из дома погулять, смазывает ролики. Он берет добавку склизкого корня ревеня и ест его с замечательным удовольствием. Хмурится и явно мучится, когда бабуля в очередной раз повествует о том, как мать чуть не отдала богу душу, рожая Рода, уже тогда негодника. Он вычесывает колтуны из шевелюры и даже укладывает ее на пробор — ну, примерно. Меньше крадет у дедушки «Лаки-Страйки». С почти правдоподобным восторгом хлопает в ладоши, когда бабуля сообщает, что он снова может помочь матери красить пасхальные яйца, и завершает это поразительное проявление эмоций возгласами «здорово!» и «блеск!» Больше не мочится на сиденье унитаза и на пол в ванной. Отгоняет периодически возникающие видения: бабуля выпадает из какого-нибудь окна. По своей воле вызывается выбить ковры на крыше. Оценки по прилежанию и поведению превращаются в табеле из двоек в тройки.

Какой мальчик! Какой прекрасный мальчик!

Он лечит больных, хромых, заразных и безумных, оживляет мертвых,