скользя (или тарахтя, пыхтя, фыркая, подвывая и тому подобное) вдоль бухты, их много, целая армада, как будто разминаются перед вечером, и ты думаешь, что так оно, вероятно, и есть, они только делают вид, будто идут непринужденно, безмятежно, как в выходной, а на самом деле им хочется пить, и праздновать, и блевать, и веселиться, и чем раньше, тем лучше.

Бутылки в лесу. Ты никогда их не забудешь. Кто-то неизвестно зачем оставил их целую груду, десятки пустых бутылок из-под водки у крутого горного склона на опушке леса, и ты помнишь, как мгновенно ощутил себя сказочно богатым, ты нашел несметное сокровище; ты осторожно огляделся, чтобы убедиться, что больше никто на них не претендует, и никого не обнаружил; затем перенес все бутылки, ни одной не уронив, на подходящее расстояние от горы, а потом, после краткой сладостной передышки, во время которой упивался привалившим счастьем, ты начал их бить, одну за другой, но быстро, экономить не приходилось, можно было позволить себе расточительность. Когда бутылка разбивалась, осколки стекла, будто капли воды, отскакивали от горы каскадами и сыпались на мох и траву сверкающим дождем (это напомнило тебе о городских фонтанах, в которые ты частенько залезал в поисках мелочи), ты бросал и бил, бросал и бил, пока последняя бутылка не разлетелась вдребезги, и только тогда, утомленный приятными трудами, присел на траву отдохнуть.

Коряги, пустые ящики, старые рыбацкие ловушки, остатки стройматериалов и что-то в этом роде, кажется. Отбрасывая резкие тени, несколько мужчин на пляже разгружают пикап, попадается даже старая мебель, которую они достают вдвоем, а трое или четверо мальчиков носятся туда-сюда с бестолковым энтузиазмом, перетаскивая грузы полегче, но иногда и довольно увесистые (пни с корнями во все стороны, старые двери сараев), в таких случаях дети волокут их за собой, оставляя на песке темные полосы. Костер получится огромный, в форме пирамиды; один из мальчиков взбирается на кучу дров, держа в руке какой-то предмет, ты слышишь, как один из взрослых что-то строго ему кричит, мальчик медлит, поднимает голову, заводит руку с добычей (картонная коробка?) за спину и забрасывает на самый верх, где этот предмет и остается лежать, после чего раздается довольный, пронзительный возглас мальчика, а потом взрослый повторяет замечание громче, и ребенок поспешно спускается.

Опустошить дом — это, можно сказать, твой долг, думаешь ты, но, с другой стороны, некоторые вещи (стереоустановка, кухонная утварь, холодильник, телевизор и кое-что еще) горят плохо или не горят совсем, нельзя же требовать от тебя невозможной. Но большую-то часть того, что может гореть, ты спалишь, потому что домик и так ломится от абсолютно ненужных вещей, думаешь ты, вещей, которые рано или поздно все равно развалятся, или пропадут, или сгорят; до чего странная мысль: все, что там есть, однажды бесследно исчезнет, это лишь вопрос времени, так что ты просто опережаешь время или немного помогаешь ему и винить тебя, в сущности, не за что, так как все находящиеся здесь вещи, рассуждаешь ты, в любом случае сгинут, не частично, не выборочно, а целиком и полностью, от начала до конца, так что по большому счету, пожалуй, совершенно безразлично, в какой конкретно момент это произойдет, сегодня или через тысячу лет. Это произойдет сегодня. Ведь по большому счету все, что ты стащил в костер (рассуждаешь ты далее), уже выброшено, это просто мусор, утиль и мусор. Когда в своих размышлениях ты доходишь до этой точки, твоя рефлексия из внутренней и неслышной (и умозрительной) превращается во внешнюю и слышимую, и ты произносишь во весь голос, почти кричишь: долой хлам! долой хлам!

Мужчины внизу прекращают возиться с костром, своим вавилонским костром, шаткой и высокой, как башня, конструкцией, подлежащей уничтожению всего через несколько часов, и удивленно смотрят в твою сторону; ты корчишь рожу (может, им это видно, хотя кто их знает) и, отпив из бутылки, говоришь приглушенно, без особого апломба: долбаные хитрожопые мудаки возомнили о себе хер знает что яйца вам пообрываю и зарою вместе с вами и вашими яхтами пижонскими и подстилками вашими и гребите вы ко всем чертям во веки вечные. Они этого не слышат. Они отворачиваются и продолжают возиться с костром. Солнце выглядывает из-за облачка. Ты развязываешь шнурки и скидываешь кроссовки. Ширинка у тебя не на молнии, а на пуговицах, расстегнуть ее получается не сразу, но в конце концов тебе удается снять джинсы, футболку, носки и трусы. Это как покупать подержанную машину, надо как следует примериться и только потом решать, думаешь ты, так ты ей и сказал: это как покупать подержанную машину надо кследует примерца и ток птом ршать, — а она обиделась, оскорбилась или скорее набычилась (как ты это называешь); вот ты и примерился, примерилась и она, снова и снова, благо примерочных вокруг хватает, каждый раз новых, думаешь ты, принадлежащих сантехникам и летчикам, стил-гитаристам и полковникам, саперам и адвокатам, лазарям и богачам, снова и снова, все примерялась и примерялась, к верхам и низам, к власть имущим и подчиненным, когда недолго, когда подольше, совсем подолгу никогда. Тебя злит, что собственную спину не увидеть. Но, кажется, они бледнеют и снова исчезают, как бы втягиваются в здоровую кожу, чтобы затаиться, впасть в спячку, задремать до следующей вспышки. Это происходит периодически, в таких случаях помогают солнце и купание; но, даже если твоя кожа действительно становится грязной, дрянной, никудышной, дело все равно не в этом, думаешь ты, внешность им почти безразлична. Поскольку солнце действует на тебя благотворно, а спиртное наоборот, получается ничья, ты же получаешь и то и другое, и солнце, и выпивку, все сразу, и хуже тебе от этого не становится. Ты смеешься.

Корабль в окружении эскадры небольших лодок огибает бухту на полном ходу, люди в лодках машут руками, мужчины на берегу ставят ладони козырьком, показывают на судно и явно обсуждают его, паруса, возраст и все прочее; старинная парусная шхуна с коричневыми парусами, возможно, так называемый бриг. Возраст и все прочее, думаешь ты, он старше тебя как минимум лет на пятнадцать, а значит, ему в районе пятидесяти, а то и больше, старый капитан, который уплывает все дальше, к шестидесяти, семидесяти, восьмидесяти, девяноста никчемным годам, твоя бабушка дожила до девяноста трех, вспоминаешь ты, почти ослепла, оглохла, голова и руки тряслись, внезапные припадки гнева, потом снова апатия, припадки гнева, апатия и так далее, по крайней мере стало куда проще занимать у нее деньги, они были ей не нужны, она все равно