– Девка, мой-то шулыкан с района вчера приехал, полохало – полохолом, всё на свете забыл, завара, даже катанцы. Тойды прошел как куимко, а паре шибко яро бранился на меня, красён, я ужо селянку сготовила. Дак нет, белую ставь. Ну, мол, жодай, так он так ободался – из избы в горницу с палкой мотался, а после на повить уполз в клеть. Утром в сенцах нашла… Ой, Надя, и не бай, пошто только, когда аборапками были, ременницу не перешибли, мочи моей нет.

– Давай, баба Настя, я за ночь порой раза четыре и сбегаю.

Саша Новоселов, газета

– Надь, умора у нас, с ночи животики рвём. Повадился к Светке, старшей моей, Ванька Сухарев бегать. И ну приставать: давай потыркаемся да давай потыркаемся. По двадцать лет робятам, ну. Надоел! Так Светка чего удумала?.. Говорит: «Приходи, Ванька, ночью к нам в избу, я на печи спать буду». А мы намедни свинью зарезали, так Светка взяла свишкино ухо, да между ног заложила и ждёт на печи. Ночью Ванька в избу к нам, на печь, да на Светку. Сноровился, шоркает. Тут скрипнуло что-то, половица, ли что. Светка: «Отец убьет!» Ванька – бегом на улицу, а ухо-то висит. Он и кричит со двора: «Светка, ссать пойдешь, так ***** на поленнице лежит!»

* * *

Бабий век вёрткий, назад не отыграешь – успевай. В Плосской нет мужчин, способных забыть про бабий век. В Плосской нет мужчин, способных оценить глаза не придуманного еще цвета. Тридцать пятый год Синеглазке, один к одному.

Сегодня суббота, будет дискотека, и будет много приезжих. Это надо иметь в виду, и Надя имеет. Вечером она надевает платье, лучшее своё оранжевое платье, и белые босоножки.

Проходит дискотека в клубе, в фойе перед заколоченным входом в кинозал. В табачном дыму шевелятся люди, мелькают белые локти и мокрые лбы. Особо в толпе выделяется Валька Рачок. Танцует ли он? Нельзя сказать точно. Он управляет неведомыми механизмами, выворачивает рычаги, корчится и втаптывает только ему видные педали.

С месяц тому Синеглазка приглашала его к себе посмотреть проводку. Он починил всё минут за десять, потому что проводка, перерезанная в самом видном месте, чинится минут за десять, и обнаружил себя за накрытым столом.

Потом они ужинали, выпивали, и Надя, смеясь, рассказывала миллион историй. Потом она встала и молча пошла на Вальку Рачка, маня пальцем – неловко, но искренне. Что сделал Валька Рачок? Валька Рачок вскочил и побежал вокруг стола.

У Синеглазки дома большой круглый стол, а вокруг большого круглого стола удобно бегать; и они бегали, пока Надя не запнулась. Рачок выскочил в дверь, а она всё лежала под столом и хохотала, закрыв лицо руками.

Всё это было месяц назад, но сегодня в клубе всё не так. Синеглазка кружит в танце вокруг Рачка, а тот не сдается и всё усердней крутит рычаги и втаптывает невидимые педали. Это поединок, дуэль, война с общей победой и общим поражением. Между ними происходит то, что никто еще не сумел описать не дурацкими словами.

…Проходит час, второй и третий. Состоялось уже пару драк, и свалился уже кто-то с крыльца в крапиву, и тянет с угла кислой рвотой какого-то неумёхи выпить.

Надя открывает ключом дверь библиотеки и скользит внутрь, в темноту. Спустя минуту вваливается Рачок. Он натыкается на стол, на стопы книг, на Надю, и случайно кладет руки туда, куда обычно кладут неслучайно.

– Взрослые люди, – с укором говорит Рачок.

В темноте происходит минутный сумбур.

– Подожди, – вспоминает что-то Рачок и выходит.

Она ждёт.

Она ждёт пятнадцать минут, потом еще пятнадцать, потом ничто не мешает ей подождать еще полчаса.

Наука ждать – сложнейшая из наук, которой она овладела.

Острый писк комара режет сырую и затхлую тишину: в библиотеке сухо и светло не более чем в могиле.

Здесь, в углу за стеллажами, Синеглазка по часу и по два плачет каждый день.

Жара стоит – земля полопалась, трещинами пошла. В земляных щелях в поле мыши прячутся: спинки черные, усики обвислые, животики от пота блестят.

Небо пустое да полукруглое, изнывает в сухоте и на месте дрожит. Трава влагой вышла, стала цветом исходить: жёлтая всё и прозрачная. Ветер две недели как утащил облака, через пятые руки приветы передаёт. Сжалась река, испрела, в помутнелой воде ребятня дерётся и брызгается.

Молчит птица, утих зверь, псы по дальним сырым углам забились, бока языками дерут.

Июль.

Кажется, бесконечный, кажется, смертельный, никогда никому не привычный, раз в тринадцать лет нестерпимо жаркий северный июль.

Лопнула земля, изнывает небо, и птица молчит, но только бабка Зыбиха не может молчать. Сжавшись, она сидит на лавке в своем дворе. Солнце играет цветом ее глаз, куры бегают по её ногам, и котёнок повис на подоле.

– Прокопий к нам на камне приплыл.

Зыбиха умеет начать рассказ. Толпы отмахнувшихся и перебивших выковали её умение.

– Прокопий наш – он Устьянский, не Устюжский. Есть Устюжский, тот не наш. Наш Устьянский. Всё про него знаю. Чего не знаю – шкурой чую, кишочками.

На Покров его мать родила. Весь день мухи белые кружились, только к вечеру улеглось. И сразу разродилась. Сказали люди роженице тогда: вишь, утихло всё, вишь, светлей стало и покойно кругом? Так и сын твой то же самое в мир несёт.

Не поверила мать.

– Вам звезда, что ль, зажглась, – из последних силов смеётся. – А из меня чумазенький вылез, и в крови.

– Крута гора, – отвечают люди, – да быстро забывается. А ребёнка помыть можно.

Истопили тогда баню, и пошла она ребёночка мыть. Хороша банька, по-чёрному. По-белому тогда уж не делали. Полощется она, значит, сверху вниз, снизу вверх и всяко и младенца полощет, а вдруг огромная баба какая возьми к ней и зайди.

– Ты зачем?

– А вот, ребёночка тоже обмыть, – отвечает баба. – Ходила на войну, так ребёночка родила.

– А чья ты?

– А я лешачиха.

Так вóт – такие дела. Лешачиха пожаловала. В те времена это запросто было.

– Что, разве у вас и бабы на войну ходят?

– Ходят. Мы всем народом ходим.

– А что там делаете?

– А вихорём пыль да песок на басурманов наносим, глаза им слепим. В котлы плюём, чтоб им солоно было пуще можного.

– Ну, мойся себе.

Дала она кадушку лешачихе, а сама и не смотрит, самым краешком только. Уж до чего страшна лешачиха! Хрящеватая, руки длиннющие, волосья путаные до полу висят.

– Не смотри на меня, – лешачиха и говорит, – я грех сделать могу. А так-то бы и неохота, в воскресенье. Мы хоть и лешие, а понятие имеем… Сына береги, не просто он так – человечишко средь вас. Он с нечистью великий воин будет. И с нами, лешаками, вот тоже. Удавила бы вас, да ведь он не удавится. Огроменная силища в нём…