— Зато она, наверно, хорошенькая, — пытала Стелла. — Наверно, элегантная.

Бэбз Осборн перестала рыдать, Дотти задумчиво разглядывала скатерть. Их шокировала, поняла Стелла, ее осведомленность в личных делах Мередита.

— Мистер Поттер меня попросил отправить телеграмму. Личного характера.

— Воображаю, — сказала Бэбз.

— Я не сую свой нос в чужие дела, — выкручивалась Стелла. — Просто мистер Поттер такой интересный… Ну, в общем, он такой незаурядный, ведь правда?.. И я подумала, что дама у него тоже обязательно необыкновенная.

— Как это верно, — пробормотала Дотти. И вдруг заметила Сент-Айвза с Дон Алленби в дальнем углу ресторана. И стала махать ему и расточать воздушные поцелуи, будто стояла на борту океанского лайнера, разлучавшего их навсегда. — Бедный Дикки, — вздохнула она. — Какой это тяжкий крест.

— Некоторые любят, когда на них возлагают тяжелую ношу, — сказала Стелла. — Так им интересней.

— Ну а что, по-твоему, собой представляет мистер Фэрчайлд? — спросила Дотти. — Что ты о нем скажешь?

— Он мудак, — сказала Стелла.

* * *

За час до открытия театральной кассы она шла через площадь — Джордж послал ее в кафе Брауна за бутылкой молока, — и увидела, как Дон Алленби покупает цветы в киоске возле телефона-автомата. Она помахала, но Дон не заметила: сосредоточенно запихивала в свою большую сумку букет.

Роза Липман за полчаса до начала прошлась по гримеркам — поздравить с премьерой и пожелать ни пуха ни пера. „Надеюсь, вы будете на высоте, — говорила она всем, — я в вас уверена“. Ее сопровождал Мередит, с моноклем на серебряной цепочке. Когда он проходил мимо Стеллы, на нее повеяло душистым мылом.

Телеграмма от Станислава подоспела к самому поднятию занавеса, Бэбз была на седьмом небе. Пру сказала Джорджу, что Дон Алленби в приподнятом настроении, потому что поклонник прислал ей цветы. Карточки нет, но Дон догадывается, от кого это.

Лорд-мэр сидел в зале, и ректор университета. Первые три ряда партера блистали вечерними туалетами. Шесть раз давали занавес, Роза Липман выходила на сцену кланяться, ей поднесли букет, Джордж сказал, что она выходит только на открытии и закрытии сезона, кроме случаев исключительного успеха, как, например, когда О'Хара произвел фурор своим Ричардом.

Мередит произнес речь о том, как город гордится своим театром, и о значении драмы. Золоченые херувимы, поддерживающие верхние ложи, здесь не только для красоты. Этот барочный символ подкрепляет буйное сценическое воображение. Но что была бы сама по себе драма, и замечательные спектакли, и символы? Зрители — вот кто всего важней, ибо не следует забывать, что это их заботами, их аплодисментами только и живо наше искусство.

Потом Стелла дожидалась внизу, пока не услышала, как спускается Мередит. Она и в грохоте марширующих полчищ различила бы эти глухие шаги.

Он сказал: „Молодцы“, и выскочил на улицу. Догонять труппу, направившуюся в „Устричный бар“. Стелла не пошла, потому что несовершеннолетняя, а во-вторых, ее никто не приглашал.

Зато она позвонила маме из автомата на площади.

— Тебе бы понравилось, — сказала она. — Там про то, что никто никогда не уходит, а только стоит за углом и ждет, чтоб его догнали. В самом конце, когда опускается занавес, все танцуют под эту музыку: „Ах, мое глупое сердце“.

Она пропела в трубку несколько тактов, покачиваясь, глядя, как гаснут в театре огни.

Мама сказала то же, что и всегда.

Через две недели после начала сезона Роза Липман, сидя у себя в кабинете на втором этаже, уловила из гримерки № 1 нечто, напоминающее тональностью вопль угодившего в капкан зайца. До начала оставалось три минуты. Роза писала отчет для ежемесячного заседания правления, но тотчас отложила перо. Прошла по коридору, постучала в дверь Мередита. Он под клетчатым пледом лежал на диване.

— Я в связи с мисс Алленби, — сказала она. — Поскольку ты ее оставил в труппе, надеюсь, ты упомянул о сокращении жалованья.

— Естественно. Она и на том благодарна.

— Ну а насчет новенькой? Как она?

— О, дивно, — сказал Мередит. — Никаких претензий. Бонни считает ее ценным приобретением, несмотря на несистематическое образование.

— Интересно, что бы это значило? — спросила Роза и перекосилась: была в новых туфлях, и они страшно жали.

— У нее слабая грудь. Часто приходилось пропускать занятия.

— Здрасьте, — оказала Роза. — Это моя знакомая семья. Стелла в жизни ни дня не болела.

— Положим, — сказал он. — Одним словом, труппа ее полюбила.

Это была правда. Дотти Бланделл особенно восхищалась Стеллой. Признавалась, что даже ничего подобного и не ожидала от девчушки. Бойкая, но нисколько не нахальная, и притом эта манера выражаться такая забавная, хоть порой и ставит человека в тупик. Своими мыслями Дотти поделилась с Бонни, и, оснащенный кой-какими животворящими примерами, тот решил, что пора вмешаться.

Он перехватил Стеллу в мастерских, куда ее послали варить столярный клей на бунзеновской горелке. Издали услышал ее кашель. Сказал:

— Видишь ли, в мои обязанности помрежа входит не только руководить тобою на избранном поприще, но и наставлять кое в чем другом.

— Я его не избирала, — сказала она. — Оно мне навязано дядей Верноном.

— Как бы то ни было. — упорствовал он, — мне стало известно, что ты с излишней энергией выражала свою неприязнь к одному из членов труппы.

— Разве? — спросила Стелла. В глазах стояло недоумение.

— Кажется, ты отозвалась о мистере Фэрчайлде следующим образом. — И Бонни, обмакнув кисть в банку с коричневой краской, вывел слово „мудак“ на листе ватмана, прикнопленном к верстаку.

— Это так, по-вашему, пишется? — спросила она.

— Подобные слова не следует произносить, особенно на публике. Это весьма вульгарно. У нас театр, а не казарма.

— Просто Джордж так его называет, вот я и повторила, — сказала Стелла. — Так значит, это слово не связано с модой?

Бонни передал всю беседу Мередиту, и тот хохотал.

— Не взять ли мне ее под свое крылышко? — задумался он. — Заняться ее духовным совершенствованием.

Он вообще заметно повеселел. Что ни день и домой, и в театр поступали звонки от Хилари. Пришло и драгоценное, нечаемое, небывалое письмо, которое он носил в бумажнике и чуть что разворачивал, смиренно испрашивающее у него прощения.

— Смотри не перестарайся, — занервничал Бонни. — Я уже рекомендовал ей поменьше бывать в реквизитной.

Мередит, однако, стал уделять внимание девчонке. Уже дал ей Птолемея, мальчика-царя в „Цезаре и Клеопатре“[14]1. Вся роль — прелестный маленький перл, и вдобавок состоит в основном из затверженной, но спотыкающейся речи, обращенной к Александрийскому двору, так что не беда, если исполнительница от волнения собьется. Да и в самом тексте евнух Потин делает подсказки.