Для человека, отчаивающегося из-за своего аппетита, он удивительно мало внимания уделял гренкам, которые заказал: ковырял их вилкой и возил, возил по тарелке. То и дело вынимал из внутреннего кармана пиджака квадратную флягу и совал, как трубу, к губам.

— Незаменимая вещь. Бодрости ради для, — приговаривал, булькая.

— Ни с того ни с сего такого не бывает, верно? — сказала Стелла. — Я думаю, вы несчастливы.

— Исключительно да, дорогуша, — признался он. — Какая же вы умничка. И все из-за моей семейной жизни. — Он снял котелок и несколько минут освещал недостатки своей жены Риты, которая служила в сухопутных войсках, когда он впервые увидел ее. Проносилась по пашне за обносившей их базу колючей проволокой. Скольких бы мук сердечных, думал он теперь задним умом, он избежал бы, если б тогда смотрел в другую сторону. Ах, как она классно сидела на тракторе, а за ней вереницей чайки, чайки…

— Феноменально выглядела, — сказал он, — королева, озирает свои владенья. Тэсс из рода д'Эрбервиллей… в таком роде. Правда, я должен признаться, что после нескольких медовых месяцев мы все больше буксовали на взлетной полосе… если, конечно, ты просекаешь мою мысль.

Стелла не просекала. Но кивала тем не менее.

— Видно, потому вы так и растолстели, — сказала она. — Нарастили массу, чтобы выдержать давление.

Он ответил печальной улыбкой, извинился, пнул табурет, тяжко прошлепал в мужскую уборную.

— У меня берут интервью, — сказала Стелла буфетчице. — Я выступаю в театре. Исполняю роль мальчика-царя, у которого отец Авлет флейтист.

— Везет же некоторым, — сказала буфетчица. И смахнула отверженные гренки в бак под стойкой.

День уже выцветал за окном. Из кухонных труб ресторана Раиса рвался дым, клубился над площадью, заглатывал искры подрагивающих трамваев.

Репортер вернулся с двумя билетами на документальный фильм. Сказал, что погибнет, если еще пять минут просидит на этом табурете. Сели в заднем ряду, смотрели хронику — Джек Гардинер теснил Брюса Вудкока, — потом мультики. Репортер поерзал на стуле, цапнул руку Стеллы, положил к себе на колени, крепко схватил за запястье. Она удивилась и сидела как каменная, а пальцы ее тем временем очутились в его расстегнутой ширинке. Злобный волк на зыбком экране изо всех сил старался сдуть с лица земли домик трех поросят. Репортер прикрыл руку Стеллы своим котелком.

Она тщательно исследовала свою совесть, стараясь определить, виновата ли она в странном поведении спутника. Каждый вечер, когда она объявляла: „Приготовиться к выходу“, Ричард Сент-Айвз затаскивал ее в свою гримерку, клал к себе на колени и шлепал по попке рулоном „Театральной жизни“. Только еще вчера Десмонд Фэрчайлд, услышав, как она объявляет начало спектакля, выскочил из сортира, не вполне застегнутый. В обоих случаях не проявлялось той грубости, как в теперешнем поведении репортера, но она не сомневалась, что суть тут одна. Дело в степени. Интересно, случалось такое с мисс Бланделл или с Бэбз Осборн?

Она хотела выдернуть руку, но он держал крепко. Взгорок под ее пальцами был нежный и все-таки твердый: железный кулак в замшевой перчатке. Применяя к своей незадаче то, что Мередит называл толикой философствования, она размышляла о различиях в мужской и женской одежде. Брюки у них, наконец поняла она, скроены так не потому, что прикрывают дурацкие ноги, а потому, что мужчины вечно начеку, как бы куда не делась их драгоценность. Им надо всегда иметь возможность мигом убедиться, что она у них на месте. Самое удивительное, что им для этого требуется еще и свидетель.

Репортер сдвинул шляпу и протянул Стелле носовой платок.

Странно, разве она чихала? У нее действительно начинался насморк. Вдруг он испустил могучий вздох, будто из него выкачали воздух. Весь стал как будто меньше. Это его самое уж явно скукожилось. И сразу почти он заснул. Она осталась одна — со студенистой сморщенной штукой в липких, перепончатых, как у гуся, пальцах.

Наконец она отдернула руку, украдкой вытерла о соседний стул. Вот балда, подумала, отмечая неуместную улыбку на зачерненном лице вылезавшего на поверхность шахтера.

Репортер проснулся, сразу вскочил, нахлобучил котелок. Цветочницы подсвечивали лигроином расставленные вдоль тротуара ведра. Озарялись окна Оуэнов. Было уже полшестого.

— У меня контрамарка на „Опасный поворот“, — сказал репортер бытовым голосом. — Может, встретимся после спектакля? Мы так и не коснулись ряда вопросов.

— С удовольствием, — сказала она.

Едва ли он мог воспользоваться своей контрамаркой, а тем более дожидаться ее после спектакля. Уже, наверное, дрожал, как бы она не проболталась. Ей ничего не стоило при желании упечь его в тюрьму. С него слезло все нахальство. Стоял под фонарем — старый, напуганный.

Она попрощалась, он приподнял свой поганый котелок, она повернулась, пошла к театру и все терла, терла руку о бедро, как оттирала грязную швабру.

Бонни поинтересовался, как прошло интервью, и она сказала, что все в порядке, никаких нескромных вопросов личного характера, кажется, не допускалось. Во время первого антракта она отнесла Фредди Рейналду кофе с печеньем в оркестровую яму. Мистер Рейналд в перерывах играл на рояле и помнил довоенные времена, когда в театре был настоящий оркестр. Тогда все было другое, он говорил Стелле, да он и сам был другой. Из-за своих принципов он не пошел служить в армию, и его использовали на трудовом фронте, так что руки у него теперь совершенно не те.

Он держал у себя на столике фотографию, штемпелеванную кофейными кругами: человек в профиль, на мотоцикле. В углу чернилами: „Милому Фредди с любовью. О'Хара“. Как ни глянет на эту фотографию, Стелла вспоминала кого-то, но кого — сообразить не могла. Профиль гордый, может, даже презрительный. Вот, кажется, повернулся бы, посмотрел на Стеллу — и сразу бы она вспомнила.

Уже выходя, она вдруг спросила:

— Если кто-то позволяет себе с тобой вольности, значит ли это, что отчасти ты сама виновата?

— Вольности? — переспросил Фредди. — А с чем это едят, не пойму?

Нет, невозможно было ему рассказать.

— Да так. Один человек кладет меня к себе на колени и шлепает.

— А-а, Сент-Айвз, — сказал Рейналд. — Этот безобиден. Не нравится тебе, так ему и скажи или лучше держись подальше.

— При чем тут „нравится — не нравится“, — сказала Стелла. — Просто я не понимаю, зачем это нужно.

Когда дали занавес, она убрала реквизит, а потом на всякий случай спряталась в гримерке статистов от репортера — еще посмеет ее дожидаться. У нее болела рука. Она подняла ее на свет и увидела воспаленный кружок под ладошкой. Не хватало подцепить неприличную болезнь после этого похода в кино. Через полчаса, спускаясь по лестнице, она вдруг услышала на втором этаже голоса. Она-то думала, все пошли в „Устричный бар“ и только дежурный остался. Она замерла, прислушалась, сперва был хохот, потом выкрик: „Ради бога!“ И сразу толчком распахнулась дверь.