Мерш пожал плечами:

– Повторяю тебе: они сами ничего не знают.

Робер Деньо был одним из комиссаров, которые руководили силами восстановления порядка в Латинском квартале.

Этот грузный человек, слегка напоминавший Жана Габена, изображал грубоватого парижанина и старался быть на короткой ноге со своим рядовым составом. Мерш, который работал в криминальной полиции, ему не подчинялся, но они знали друг друга еще с тех времен, когда Деньо был рядовым инспектором, а сам он – простым квартальным полицейским в Луи-Блан.

Мерш добровольно вызвался стать одним из многочисленных агентов, внедренных в группы бунтующих студентов и рабочих; его обрадовала встреча со старым знакомым, похожим разом на Обеликса (своей грузной фигурой) и на обычного горожанина (с его простонародным говорком).

В данный момент Деньо брился перед трехстворчатым зеркальцем в оловянной рамке, подвешенным на цепочке к вешалке.

– Но ты должен хоть кого-нибудь нам сдать, Жан-Луи. А то ребята уже начали в тебе сомневаться.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, все же знают про твои убеждения…

– Мои убеждения? Какие еще убеждения?

– Ты ведь, вообще-то, левак, верно? Неизлечимый!

– Я социалист – прошу не путать с красными!

– Ну предположим. Но наша работа – гасить пламя. А ты ведешь себя так, будто тебя радует весь этот бардак. Пора бы уж назвать нам их вожаков!

– Да нет у них настоящих вожаков!

– Ладно-ладно, не валяй дурака! По их главарям тюрьма плачет.

– Их главари ничего не возглавляют. Да ты ведь и сам знаешь: лидеры разных партий никогда не могут договориться между собой.

Деньо обернулся к нему; сейчас он, с намыленным лицом, очень походил на рождественского Пер-Ноэля. При этом он размахивал своей бритвой, как кюре – кадильницей.

– Какая разница, кто чем занят?! Студенты вроде бы слегка присмирели. В это время Помпиду разбирался с рабочими. И вот – на` тебе: эти молокососы опять взбунтовались!

– Лишать Кон-Бендита вида на жительство было довольно глупой затеей.

– Да тебе, как и мне, прекрасно известно, что, если бы не он, эти ребята придумали бы любой другой повод. Когда-нибудь они начнут митинговать из-за того, что кто-то из них поскользнулся в луже.

С этим Мерш был согласен: предлоги для манифестаций день ото дня становились все смехотворнее. Единственным стоящим поводом для жестокости этих погромов была… именно сама жестокость. Страстное желание крушить, топтать, уничтожать этот мир, который душил их свободу, – вот что заставляло молодежь действовать…

Толстяк кончил бриться и начал протирать лицо лосьоном Aqua Velva, похлопывая себя по щекам, как рекомендовалось в рекламе.

– Послушай меня, – сказал он, натягивая рубашку (Мерш следил за его толстыми пальцами, ловко застегивающими пуговицы). – Люди уже согласны с тем, что этот студенческий разгул превзошел по варварству все, что мы доселе видели.

– Хочу тебе напомнить: я там был.

– Вот именно, что был! Необходимо остановить этих погромщиков, и поскорее. Мне нужны их имена! Нужны адреса, семейное положение и прочая хрень! Хочу увидеть их за решеткой – здесь, в Божоне. Потому что, если их не остановить, они разгромят Париж, а заодно и Пятую республику!

«Очень надеюсь!» – чуть не сказал Мерш, но вовремя прикусил язык. После Алжирской войны он напрочь лишился патриотического духа, каким его изображал голлистский режим. Но при этом он был социалистом по убеждениям, как другие бывают католиками или франкмасонами. Словом, дискуссии тут бесполезны.

– Устроить облаву. И всех без разбора – хулиганье, погромщиков, ясновидцев – словом, тех, кто ведет эту городскую герилью, – отправить за решетку! Когда зачинщики окажутся в камерах, волнения затихнут сами собой. Ты знаешь, что сегодня днем Помпиду встречается с профсоюзными деятелями?

Жан-Луи кивнул. Он молил Бога, чтобы все участники встречи разругались и переговоры зашли в тупик, но остерегался Помпиду. Этот человек – активный и умный политик – был готов предоставить противникам неограниченные политические свободы, чтобы восстановить покой в стране.

– О’кей, – сказал он. – Я этим займусь.

– Напоминаю тебе: полицейская облава!

Приоткрыв дверь, Мерш даже вздрогнул: он сразу угодил под лавину воплей, скрипа сотрясаемых решеток, кашля, ругательств и вдобавок жуткой вони человеческого пота, удушливого запаха газа и табачного дыма.

Дом № 208 по улице Фобур-Сент-Оноре, где размещался Идентификационный центр Божона, напоминал парижские здания, реквизированные нацистами во времена Оккупации. Эта бывшая больница, заброшенная с тридцатых годов, время от времени служила силам правопорядка тюрьмой для политических заключенных – как это было в 1961 году.

Мерш пересек главный зал, не обращая внимания на сотни задержанных этой ночью, которые что-то выкрикивали из-за решеток.

В центре зала на горизонтальном щите красовалась огромная карта Парижа: каждую ночь на ней передвигали фигурки, изображавшие отряды солдат, группы пешей и мобильной полиции и отделения спецназовцев, защищавшие город. Весь этот ансамбль очень напоминал популярную игру «Монополия»…

Мерш уже направился к выходу, как вдруг его окликнул дежурный полицейский:

– Инспектор, тут вам сообщение оставили…

Парень протянул ему листок; Мерш торопливо пробежал его глазами и крикнул:

– Черт подери, почему ж ты сразу не сообщил?

– Да я как-то побоялся, – растерянно пробормотал тот.

Мерш бросился к телефону и торопливо набрал номер, указанный в записке Эрве. Это был телефон бистро на улице Муфтар. Младшему брату разрешалось звонить ему в Божон только в самых крайних случаях. Жан-Луи со страхом ожидал такого звонка с самого начала волнений. Что ж там стряслось с этим юным гением, раз он решился его побеспокоить?

Первой его мыслью было: такое спускать нельзя! И он тут же поклялся себе, что изловит мерзавца, совершившего это чудовищное злодеяние. Второе соображение касалось Мендес-Франса: теперь ему, Мершу, придется распрощаться со своей миссией внедрения в ряды студентов и с сегодняшним социалистическим «крестовым походом». Поскольку именно он, Мерш, обнаружил этот труп, его, конечно, привлекут к расследованию, а значит, он сможет вернуться в криминальную полицию и снова заняться бытовыми особо тяжкими преступлениями. Прощайте, лесоповальные машины, бензопилы, гранаты и прочая весенняя развлекуха: наконец-то он вновь окажется в своей хорошо знакомой сфере сыска – среди обычных смертей и зловещих мокрушников…

Стоя на пороге комнаты, Мерш оглядывал труп, не подходя близко, словно этот ужас внушал уважение. Первый шок быстро сменился второй стадией – острой жалостью и отчаянием. Кто мог обречь молодую женщину на такую жуткую смерть? Его трудно было потрясти, но это убийство являлось поистине запредельным кошмаром…

Наконец он решился подойти, заставив себя держаться так, как от него и следовало ожидать: холодная голова и стальные нервы; затем он начал досконально, с бесстрастной точностью микроскопа, фиксировать все подробности этой сцены.

Жертва была подвешена за одну ногу к потолочной балке над матрасом, сброшенным на пол. Убийца вспорол ей живот, как сделал бы мясник на бойне, и оттуда выпали длинные кишки – серые, коричневые, белесые, – скрывшие ее лицо, так что его черты с трудом проглядывались между извивами этих внутренностей.

Тело слегка распухло,